"Поскольку аз есмь церемониймейстер, мне этот утренник вести, молчи, не спрашивай - куда" (с)
По предварительным результатам в голосовании ведет первый вариант, а у меня как раз дописалась первая часть, так что я ее все-таки тут повешу. Это даже не половина - больше половины. Пинать автора можно, но гладить - лучше. Начало в посте, продолжение в комментах.
И традиционное спасибо Чуду, без которого бы ничего не было.
Целитель из ХрамаИмя – вещь, несомненно, очень важная, имя просто так не дают и не берут. А уже если нарекает не кто-нибудь, а служители храма Ашура, да не абы кого, а нового своего собрата, то можно твердо сказать, что сама его натура в имени отразится.
Так было со всеми, так было и с Альрафином, чье имя означает «баловень судьбы», «счастливчик». Выслушав его историю, служители поняли, что иначе и не могут его назвать.
Началось все с того, что младенца, которого тогда еще никто не звал Альрафином, в корзине подбросил кто-то под двери храма Близнецов-Целителей, и никогда он не знал своих родителей, ни лиц их, ни имен, ни рода занятий. Что же в том хорошего? – возмутится кто-нибудь торопливый, и будет не прав. Потому что была та корзина грязна и дырява, и мальчик был завернут в худую тряпку, и все говорило, что тому, кто оставил его, понадеявшись на милосердие жрецов, не на что было кормить ребенка. А если бы и не умер он от голода, так исхудал и почернел бы в поле под палящим солнцем, добывая жалкие крохи пропитания. А так вырос мальчик, не зная горя, и руки его не огрубели от пахоты или рыбной ловли, а жрецы выучили его читать и писать, распознавать травы и готовить целебные мази, петь гимны и ухаживать за больными.
А в день, когда исполнилось юному жрецу тринадцать, вышел он на берег реки искупаться, и там схватили его торговцы живым товаром и унесли, как он ни бился, на корабль, а потом отволокли на невольничий рынок на продажу.
И снова кто-то возмутится: где же тут удача и счастье?! – и снова поторопится, потому что купил юношу не любитель мальчиков для удовольствий, и не владелец судна, которому нужна была дешевая сила на весла, и даже не богач, которому понадобился раб для домашней работы. Шел мимо служитель храма Ашура, он-то и распознал в невольнике будущего своего собрата, выкупил его, не торгуясь, и привел в храм. И там Первый Круг забрал у юноши старые имя, одежду и судьбу, а взамен дал одежду служителя, судьбу целителя и имя Альрафин.
Вот так и вышло, что уже в тринадцать лет Альрафин встретился со своим призванием, а это не каждому удается и к старости. Оглянется такой на свою жизнь, что увидит? Ни добрых дел, ни любви, ни работы, ни счастья. Не жизнь – горшок у неумелого гончара, там криво, тут трещины, а впрочем сойдет. Но жизнь-то все же не горшок, жаль ее кое-как лепить.
Пригодились Альрафину знания, которые он получил в храме Целителей, и привычка усердно учиться. В тринадцать доверяли ему только подавать ткань для перевязки да мыть полы, в пятнадцать – готовить с наставниками мази и лечить легкие болезни, в семнадцать – самому осматривать больных и постигать среди избранных учеников таинство лечения без лекарств и инструментов, а когда исполнилось молодому служителю девятнадцать, стали поговаривать, что сам Верховный видит в Альрафине своего преемника. Сам же Альрафин, хоть и знал об этих слухах, не задумывался о таком повороте судьбы, предпочитая направить свои мысли на дальнейшее познание таинств лечения.
В день, в который судьба целителя изменила свое русло и побежала в другом направлении, Альрафин возвращался из Наамела – города, что стоял у самых границ земель Храма. Так уж вышло, что лежали владения Храма Ашура как раз между трех стран – с юго-востока находилась гордая Кредида, на юго-западе шумели леса Алессании, с севера приютилось маленькое государство Кох, подпираемое своим грозным соседом – гигантом Вармалом. И легли как раз на пересечении их границ друг с другом земли Храма, словно островок, где не подчинялись земным царям и не признавали иных законов, кроме законов милосердия. Из всех трех стран приезжали и приходили к ним больные, зная о чудесном искусстве целителей Ашура, а кто не мог прийти сам, приносили на руках родственники, если еще оставалась хоть какая-то надежда. Потому что знали – если отказались от несчастного все врачи, то остается только идти в Храм, и, если будет на то воля богов, запрется наедине с больным один из Высшего Круга, и, если будет хоть один шанс из двадцати на исцеление, то выйдет больной от служителя живым и здоровым. Как же лечит Высший Круг, никто не знает, потому что это таинство, и на разговоры об этом наложен строжайший запрет. Вот и тянулись в Храм и стар, и млад, и с тугим кошелем, и с дырой в кармане, потому что не брали целители денег за лечение, но и податей никому не платили, а жили на пожертвования, и никто бы не сказал, что Храм Ашура хоть когда-то бедствовал.
Новости о том, что творится в мире, получали жители Храма от больных да из редких писем, которыми обменивались они с собратьями по ремеслу из других стран. Однако раз в месяц отправлялись молодые служители в Кредиду, в Наамел, чтобы узнать, что говорят люди, купить то, что своими руками создавать хлопотно, а заодно и развеяться, потому что понимал Верховный и его служители, что стоит иногда позволять молодым отдохнуть от строгих порядков.
Однако последняя поездка встревожила Альрафина, потому что в городе с опаской поговаривали о войне. Молод и жаден до власти был повелитель Кредиды, и чем больше богатств он получал, тем больше ему хотелось, чем больше почестей ему оказывали, тем чаще ему казалось, что этого мало. Однако глуп он не был и понимал, что один кувшин не вместит воды озера, а его страна не в силах дать ему все желаемое. Вот и говорили, что уже обратил гордый Хаммар взгляд на соседнюю Алессанию, богатую драгоценным деревом, которое алессанийцы отказывались продавать, чтобы сберечь леса, а за ней виделись Кредиду степи Лайсса и горы Нахава. И ходили слухи, что вот-вот выйдет указ о сборе войска, и слышал Альрафин эти речи и у лотков торговцев фруктами, и в рядах, где продавали ткани, и в медном ряду, и в глиняном, и даже подслеповатая бабка, рядом с которой были разложены сухие пучки трав, бормотала, что не к добру все это и, верно, скоро конец света. Опечалили Альрафина эти новости, и уже видел он, как приносят в Храм сотни раненых после бессмысленных битв, и не в том было дело, что молодой целитель боялся работы, а в том, что не выносил он намеренного причинения увечий другому человеку, а также представлял, сколько раненых погибнет у них на руках, потому что никто не всесилен, и служители Ашура – всего лишь люди.
Поэтому тяжелые мысли гнели целителя, когда он возвращался обратно, но понемногу их вытесняла радость, которую Альрафин чувствовал каждый раз, когда видел Храм после отъезда, словно впервые, когда он был еще юным запуганным невольником и узрел Храм и был он велик и прекрасен! Только что не было видно ничего, кроме ветвей в пышной листве, но стоило сделать еще пару шагов, как возникал перед глазами величественный купол здания из серого камня, который сразу притягивал взгляд и не отпускал подолгу, а уж потом заметны становились постройки поменьше. Ранее состоял Храм Ашура только из главного своего строения, однако по мере того как росло искусство служителей и все больше приходило больных, приходилось сначала пристраивать к Храму новые залы, а после и вовсе возводить отдельные дома, чтобы разместить всех страждущих и всех целителей. Теперь же в старых залах совещался Первый Круг, а кроме того обучались лечению прикосновениями, а также приносили туда больных, от которых отказались другие и которым нужна была помощь владеющих таинством. Там же была библиотека Храма и спальни старших служителей – младшие поселялись там, где им находилось место. И раскинулись вокруг причудливо разбитые сады, которые цвели с начала весны до глубокой осени, потому что стоило какому-то дереву или цветку сбросить лепестки, как ему на смену тотчас раскрывался бутон на другом. Падали лепестки на плечи мраморных статуй, в воды небольших прудов, на посыпанные мелкой галькой дорожки. А сейчас, только после прошедшего дождя, воздух пах свежестью, и сверкали не успевшие высохнуть капли на умытой листве.
Альрафин помедлил, чувствуя, как радостно трепещет сердце при взгляде на ставшие ему родными места, а потом спрыгнул с повозки, которую тянул смирный серый ослик, махнул рукой вознице и поспешил в Храм пешком в надежде успеть на урок исцеления, который давал Верховный младшим целителям в это время. Сам Альрафин уже знал и умел больше, чем начинающие ученики, но не считал зазорным повторить уже изученное, чтобы крепче уложить его а памяти. Соберутся так лекари в одном из старинных залов Храма, и там наставники, а порой и сам Верховный, объясняют им, как жизненные силы переливать в больного, как заставить сердце биться ровно, как кровь разогнать по жилам, и как самому при этом не умереть. Сидят младшие, думают, слушают свое сердце, ищут, как представить это самое переливание жизненных сил. Кто чашу наполняемую представит, кто сосуд стеклянный, заполняемый светом, кто поток бегущий. Сами же наставники не говорят никогда, как сами они видят, потому что начнут тогда ученики невольно им подражать, а если способ идет не от сердца, то не будет с него толку.
Однако не довелось Альрафину в тот день побывать на уроке. Только вошел он в ворота, как подбежал к нему юный служка и, запыхавшись, сказал, что только что принесли в дом раненых человека, которому нужна помощь, и молодой целитель поспешил туда.
Дом раненых был невелик, и служителей было в нем немного, потому что с легкими ранами не нужно было идти в Храм Ашура, если жил рядом простой лекарь, а с тяжелыми не всегда успевали до Храма довезти. Поэтому попадали сюда люди из ближайших поселений, путники да сами служители, если случалась с ними подобная неприятность. Однако сердце Альрафина лежало именно к исцелению ран, потому работал он здесь, а если случалось так, что работы не было – помогал другим там, где могла пригодиться его помощь.
Только бросив взгляд на раненого, понял служитель Ашура, что тот был алессанийцем – о том говорила и бледная кожа, и узкое лицо со строгими чертами, и светлые волосы. Вспомнились Альрафину разговоры в Наамеле и кольнуло дурное предчувствие – заговори о войне, а она уж на пороге. Однако выбросил Альрафин это из головы, потому что был он не оракулом, а целителем, и был перед ним больной, нуждающийся в помощи, а значит, не имели значения предчувствия и страхи. А дело было серьезное – и разбитая голова, и ушибы по всему телу, но главное – рана в бедре, глядя на которую целитель усомнился: а не сказать ли сразу Первому Кругу, что может возникнуть нужда в лечении таинством? Однако же не стал спешить, а велел приготовить вымоченные в вине иглы и нитки, двум мальчикам, только начинающим свою службу в Храме, быть рядом и делать все по его слову, а сам вымыл руки и приступил. Как только он склонился над раненым, тот, будучи до сих пор без сознания, открыл глаза и посмотрел в лицо служителя Ашура.
- Шшшш, - сказал Альрафин, - спи.
И дунул в лицо раненому особым порошком, от которого тот снова ушел из яви в грезы, и не просыпался, пока целитель промывал и зашивал его раны, и мазал редкими снадобьями, за рецепт которых в других странах лекари отдали бы целое состояние, и накладывал пропитанные целебными составами повязки, и отмывал следы крови. Только поняв, что сделано все, что следует, и при благоприятном течении событий раненый будет жить, Альрафин заметил, что алессаниец, пожалуй, красив, и даже раны и ушибы, и выстриженные для лечения волосы это не скрывали. Еще мгновение назад целитель не сказал бы, красив он или уродлив, даже если бы сам Верховный задумал бы его об этом спросить.
Давно закончился урок, да и не было у Альрафина сил теперь, чтобы чему-то учиться, потому решил уйти к себе и отдохнуть хорошенько, а потом уж посетить Верховного, чтобы рассказать о поездке, слухах и отчитаться о потраченных деньгах. Однако только он лег на постель и смежил веки, как услышал звонкий голос:
- Аль! Ой, Аль, ты спишь?
Всем был хорош Туоки – и тонким станом, и шелком волос, и грацией движений. Был он раньше невольником у богатого крессидца, услаждал взор танцами, а слух – пением и игрой на цитре, а ночами согревал постель, но однажды наскучил своему господину, да уже и выходил из нежного возраста, так что продали его на рынке служителю Ашура. Это узнал Альрафин еще до того, как юного танцора принял Верхний Круг, потому что после того как тебе дают новое имя и судьбу, нельзя говорить о старых, нет их более у тебя, и подлежат они забвению. Но так вышло, что поручили тогда Альрафину позаботиться о Туоки, которого тогда звали совсем иначе, вот и рассказал бывший невольник новому другу о своей жизни в тот же вечер.
На первый взгляд они похожи были, Альрафин и Туоки, оба темноволосые, темноглазые, стройные, оба побывали в неволе и были оттуда вызволены служителями Ашура. Однако так да не так. Легкий нрав был у бывшего танцора, не зря ему дали имя Туоки – Улыбка, и красота у него была такой же легкой да солнечной. Улыбнется ласково – согреет, посмотрит страстно – опалит. Не то Альрафин. У того не солнце было в глазах – лунные блики на воде, и выглядел он часто строгим и печальным, хотя никакого горя у него не было, и удивился бы он, если бы спросил кто, что с ним приключилось. Туоки по старой привычке волосы укладывал – волосок к волоску, Альрафин часто был растрепан, а если зашивал раны, то затягивал на затылке тугой хвост. Туоки всегда был свеж и бодр, как птица, Альрафин, засидевшись ночами за книгами или у больного, частенько ходил с кругами под глазами.
Поначалу Туоки скучал немного по своей прежней жизни, по богатому дому и по господину, который его не обижал. Альрафин почувствовал это и купил в Наамеле на рынке два крессидских браслета для танцев, и подарил их Туоки тайком, чтобы не гневить наставников. Посмотрел Улыбка на украшения и залился хохотом. Оказалось, дарит такие браслеты парень девушке, когда хочет взять ее в жены, и на свадьбе она танцует в них, а потом всю жизнь хранит. Альрафин не знал, куда и глаза деть, а Туоки выхватил у него браслеты из руки да и надел на запястья и сказал, что принимает с радостью! С тех пор и началась их дружба, и несхожесть нравов и привычек молодых служителей нисколько ей не мешала.
А еще был Туоки не в меру любопытен. На сей раз не пустили его в Наамел вместе с Альрафином, вот и решил он теперь узнать от друга, какие новости тот привез.
- Не сплю, - отозвался Альрафин, открывая глаза. – Пришел только.
- А я тебя искал, все приехали – а тебя нет, потом только узнал, что ты у раненого. Это тот алессаниец, да? Привез его сегодня какой-то купец, сказал, что нашел на дороге, истекающего кровью, да не поленился, добрая душа, довезти до нас. Думают, что разбойники его в лесу подстерегли, избили да ограбили, да и бросили валяться, чтобы сам помер.
- Разбойники, - сказал Альрафин в задумчивости, - может, и разбойники… Не нравится мне все это, Туоки, со всех сторон дурные новости. В Наамеле все говорят о войне, даже собаки за воротами, кажется, что о ней лают. Того и гляди, пойдет Кредида на Алессанию, крови будет… А все из-за жадности.
- А может, все же не пойдут? – Туоки присел на край кровати. – Побрешут да и разойдутся? Как же воевать с Алессанией, если тамошний народ в лесу, как мы у себя дома, на ощупь каждую ветку знают, с закрытыми глазами тропы находят?
- Твои бы слова богам в уши, - вздохнул Альрафин. – Алессания много меньше Кредиды, и если решит Хаммар Гордец бросить силы туда… кто знает.
- Ладно тебе волноваться заранее, вечно ты переживаешь о том, что может быть, а чего может и не быть. Если это будет, тогда и станем волноваться, а если не будет, то и незачем на себя мрачность напускать. Улыбнись, Аль.
Имя «Альрафин» казалось Туоки слишком длинным, вот и стал он сокращать его как сумел. Сначала пытался он называть друга Рафи, но тот его сразу же одернул. Рафи – Судьба, такое имя так просто не дают и не берут, и не будет добра, если им называть кого-то смеха или удобства ради. Тогда Туоки стал обращаться к другу Аль, и Альрафин пытался возразить, потому что значило это – Любимый, однако засмеялся Улыбка и только и сказал:
- Ну и что? Ношу ведь я твои браслеты!
С тех пор так и повелось. Поначалу косились другие служители, когда звал Туоки друга громко и радостно Любимым, однако привыкли. И никогда они не были более чем друзьями, хотя Туоки знал тайну Альрафина и, если бы захотел, мог бы попробовать соблазнить его.
А тайна была в том, что Альрафин мог испытывать влечение только к мужчинам. Когда понял он, что его совершенно не тянет к женщинам, то обрадовался, потому что служителю Ашура нельзя иметь семью и детей, и не было у молодого целителя того искушения, которое мучило других. Однако потом со стыдом он осознал, что вместо этого он испытывает плотское влечение к мужчинам, и испугался, потому что в родных его местах подобное строжайше каралось. Здесь же никто не наказывал за связь между мужчинами, и в Алессании она считалась столь же естественной, как и связь мужчины с женщиной, да и в Кредиде смотрели на это сквозь пальцы, хоть и не поощряли. Туоки же имел чутье на такие вещи, поскольку сам был мальчиком для удовольствий, и вскоре разгадал секрет Альрафина и сумел разговорить друга. И, залившись краской от стыда, Альрафин во всем признался ему. И Туоки, который хоть и был беспечным и ничему не придавал особого значения, но умел разбираться в людях, разъяснил ему, что нет здесь ничего дурного, и что хоть и мало таких людей, но они были и будут всегда, и Альрафин поверил. И в очередную их поездку в Наамел познакомил Туоки друга с одним человеком, с которым Альрафин провел ночь. Но ту ночь целитель всегда вспоминал со смешанными чувствами, потому что хоть и убедился он, что его тяга к мужчинам – не пустая блажь, но и понял, что простое слияние тел для него все равно что безвкусная еда, которая хоть и может насытить, но не порадует. Заводить же духовную связь с человеком, с которым нельзя будет быть вместе, Альрафин не хотел, поэтому с тех пор отказывался, когда Туоки хотел его с кем-то познакомить, и тот скоро понял друга и не стал его переубеждать. В Храме же Альрафин не знал больше никого, подобного им, но ведь он и сам хранил свою тайну, о которой знал только Туоки, да, может быть, Верховный, потому что Верховному известно все и обо всех в подвластных ему землях.
- А что же, этот больной так плох? – спросил Туоки, качая ногой. – Ты провел с ним много времени, его раны на самом деле так скверны?
- Скверны настолько, чтобы потратить много времени, но не настолько, чтобы увести его в могилу. Это сильный человек, если он выдержал дорогу сюда в тряской повозке, но ему пришлось перенести немало. Тяжелая рана в бедро… и на голове. Пришлось обрезать ему немало волос, даже жалко.
- Тебя ли я слышу, друг мой? – в глазах Туоки мелькнуло притворное беспокойство и сменилось лукавыми искрами. – Ты ли это, Аль, если жалеешь волосы больного, отрезанные ради его же блага? Уж не хитрый ли ты оборотень под личиной моего друга? Или этот раненый вызывает у тебя не только те чувства, которые пристало испытывать целителю, когда он видит больного?
- Лучше уж считай меня оборотнем, иначе я решу, что ты намерился меня обидеть. Как будто ты не знаешь, что больной перед лекарем – не женщина и не мужчина, так же как и лекарь для больного, и все, чем заняты мысли обоих – то, как искусством одного исцелить другого.
- Я это знаю, точно так же как знаю, что раньше ты не смотрел на волосы больного иначе как на помеху или предмет, помогающий определить причину болезни. И радуюсь теперь, потому что ты все реже вспоминаешь, что ты не только целитель, но и человек, а потому можешь испытывать такие же чувства, как и всякий другой. И не всякий больной сможет смотреть на тебя только как на лекаря, другое дело, сумеешь ли ты это увидеть и признать. А ты знаешь, в Алессании довольно свободные нравы…
- Прекрати, иначе я рассержусь.
Туоки умолк, но глаза у него блестели все так же хитро, когда он провожал уходящего к Верховному Альрафина взглядом.
Альрафин помедлил немного, прежде чем постучать в тяжелую дверь покоев Верховного, украшенную резьбой, которой было уже более сотни лет. Дождался позволения войти и приоткрыл ее, и юного целителя тут же обдало запахом редкого чая и трав, пряностей и мази, спасающей от ломоты в суставах. Стар уже был Верховный, и хотя был до сих пор крепок разумом, тело его начало отказывать своему обладателю, вот и приходилось спасаться мазями, настоями и отварами. Ранее приходилось и Альрафину смешивать эти мази, теперь же он редко занимался ими сам, если не наставлял новичков или не имел довольно свободного времени.
Молодой целитель с почтением поклонился, дождался знака приблизиться и только тогда прошел в комнату и сел напротив Верховного, скромно опустив глаза, как велели правила вежливости.
- Не хочешь ли чаю?
- Благодарю, Верховный.
- Каждый раз, когда ты приходишь сюда, мальчик мой, мне все время кажется, что за время расставания ты успел меня позабыть. Иначе с чего бы тебе держаться так скованно, словно мы чужие друг другу. Или, может, совесть у тебя нечиста?
Альрафин улыбнулся. Ему было не в чем себя упрекнуть сегодня, поэтому вопроса, который мог повергнуть в трепет немалую часть служителей Ашура, он не боялся.
- Я всего лишь пытаюсь быть вежливым, Верховный, если же почтение выходит у меня похожим на холодность и отчуждение, то прошу простить за это.
- Вот, опять ты говоришь так, словно впервые видишь старика, сидящего перед тобой. Я знаю, Альрафин, что ты хороший юноша, но твоя сдержанность в столь молодом возрасте порой выглядит странной. Впору поверить, что правду говорят те, кто утверждает, будто я леплю из тебя безупречного целителя, лишенного человеческих чувств.
Эти слова были так похожи на слова Туоки, сказанные им недавно, что Альрафин в удивлении забылся и поднял голову, и встретился с Верховным глазами.
- Что, до тебя еще не дошли эти слухи, мой мальчик? Ничего, всему свое время, когда до тебя донесутся эти россказни, не спеши им верить, но и отвергать не спеши. Нет предела совершенствованию, а лекарь на самом деле куда менее должен быть подвергнут страстям, чем любой другой человек… Впрочем, не думаю, что ты пришел, чтобы поболтать со стариком о предназначении и долге служителей Храма. Что слышно в городе?
Альрафин коротко пересказал содержание разговоров, услышанных им в Наамеле, и, как ни пытался целитель выглядеть бесстрастным, взгляд Верховного словно пронизал его душу, и первым вопросом, который он задал, было:
- Ты боишься?
- Да, Верховный. Я боюсь.
- Не стоит бояться. Никто не посмеет напасть на Храм. Жители ни одной страны по соседству не решатся на такое святотатство, а если бы и решились, то другие бы тут же их урезонили, и все это понимают.
- Я не этого боюсь, наставник, - изредка забывался Альрафин и звал Верховного наставником, как старшие целители. – Я боюсь самой войны, как она есть, с реками крови и горами трупов, с сожженными домами и разоренными поселениями. Сколько людей погибнет, скольких даже мы не успеем спасти, и меня берет недостойная служителя злоба, когда я думаю, что все это может произойти из-за жадности одного человека.
На этот раз Верховный помолчал, прежде чем ответить, а когда заговорил, то голос у него был усталый и тихий, но слышал служитель каждое слово.
- Оказывается, я беспокоился зря. Страсти еще бурлят в тебе, Альрафин, хоть ты и кажешься спокойным. Тебе стоит понять, что внешнее: войны, восстания, разбой, - никак не касаются нас. Мы есть Храм и наше дело – лечить, а все другое не должно волновать тебя. Мы не предотвращаем войны, но мы лечим раненых, не ловим разбойников, но спасаем их жертв. Все остальное не наша забота. Я вижу, ты уже сочувствуешь заранее алессанийцам, чьей стране, быть может, грозит нападение? Пусть так, но лечить ты должен будешь и алессанийцев, и кредидцев, не делая различий между теми и другими, и никому не отдавая предпочтения.
- Я и не думал ни в чем обвинять простых кредидцев, которые стонут под гнетом правления своего властителя, наставник. Хаммар Гордый…
- Даже если сам Хаммар Гордый будет ранен и окажется здесь, ты обязан будешь помочь ему, как и любому другому, пусть даже он отвратителен тебе. Иначе ты до сих пор не понял, где ты живешь и каким законам подчиняешься.
Альрафин молча поклонился, но в сердце его все равно трепетало сомнение. Целитель не мог осознать, как не делать разницы между Хаммаром Гордым и каким-нибудь алессанийцем, который мог умереть волей жестокого Кредида, но спорить с Верховным не посмел.
- Я вижу, мой мальчик, что твои слова не были продиктованы дурными помыслами, - смягчился Верховный. – Но ты еще молод, молод и горяч, еще слишком сильно играет твоя кровь, как бы ты ни старался скрыть это от человеческих глаз. Ты, верно, удивляешься, почему при твоем прилежании и успехах я не спешу посвящать тебя в старшие целители?
- На это воля Верховного, кто я такой, чтобы обсуждать его дела.
- Брось, этот ответ хорош для любого другого, но не для меня. Так вот, Альрафин, хотя я вижу, что хотя своим искусством ты уже успел заслужить место старшего целителя, а через десять – пятнадцать лет сможешь войти в Первый Круг, я также вижу, что по состоянию духа ты еще не готов к этому. Когда ты научишься не делать различий между всеми людьми, которые приходят к тебе, и не станешь так переживать о том, что творится за стенами Храма, я с радостью посвящу тебя в старшие целители.
И снова Альрафин не нашел другого ответа, кроме почтительного поклона, и разговор свернул в другое русло. Верховный спросил своего ученика о покупках, и Альрафин рассказал, что и где купил для Храма, вернул оставшиеся деньги и, выпив чашку чая, попросил позволения уйти.
- Ступай. Должно быть, ты устал, столько времени проведя с раненым. Как он, кстати?
- Когда я оставил его, Верховный, он был без сознания. Все его тело в ранах и ушибах, более всего же меня беспокоят раны на левом бедре и на голове. Он потерял много крови и измучен, но я питаю надежду, что удастся избежать воспаления и осложнений, какие бывают в подобных случаях. Что до его разума, то я ничего не могу пока сказать, кроме того что он уже приходил в себя, перед тем как я стал зашивать его раны, поэтому стоит ожидать, что он очнется в скором времени и его дух не бродит где-то отдельно от тела, как это случается, когда повреждена голова.
- Хорошо. Я знаю, что он в надежных руках. Иди, Альрафин.
И традиционное спасибо Чуду, без которого бы ничего не было.
Целитель из ХрамаИмя – вещь, несомненно, очень важная, имя просто так не дают и не берут. А уже если нарекает не кто-нибудь, а служители храма Ашура, да не абы кого, а нового своего собрата, то можно твердо сказать, что сама его натура в имени отразится.
Так было со всеми, так было и с Альрафином, чье имя означает «баловень судьбы», «счастливчик». Выслушав его историю, служители поняли, что иначе и не могут его назвать.
Началось все с того, что младенца, которого тогда еще никто не звал Альрафином, в корзине подбросил кто-то под двери храма Близнецов-Целителей, и никогда он не знал своих родителей, ни лиц их, ни имен, ни рода занятий. Что же в том хорошего? – возмутится кто-нибудь торопливый, и будет не прав. Потому что была та корзина грязна и дырява, и мальчик был завернут в худую тряпку, и все говорило, что тому, кто оставил его, понадеявшись на милосердие жрецов, не на что было кормить ребенка. А если бы и не умер он от голода, так исхудал и почернел бы в поле под палящим солнцем, добывая жалкие крохи пропитания. А так вырос мальчик, не зная горя, и руки его не огрубели от пахоты или рыбной ловли, а жрецы выучили его читать и писать, распознавать травы и готовить целебные мази, петь гимны и ухаживать за больными.
А в день, когда исполнилось юному жрецу тринадцать, вышел он на берег реки искупаться, и там схватили его торговцы живым товаром и унесли, как он ни бился, на корабль, а потом отволокли на невольничий рынок на продажу.
И снова кто-то возмутится: где же тут удача и счастье?! – и снова поторопится, потому что купил юношу не любитель мальчиков для удовольствий, и не владелец судна, которому нужна была дешевая сила на весла, и даже не богач, которому понадобился раб для домашней работы. Шел мимо служитель храма Ашура, он-то и распознал в невольнике будущего своего собрата, выкупил его, не торгуясь, и привел в храм. И там Первый Круг забрал у юноши старые имя, одежду и судьбу, а взамен дал одежду служителя, судьбу целителя и имя Альрафин.
Вот так и вышло, что уже в тринадцать лет Альрафин встретился со своим призванием, а это не каждому удается и к старости. Оглянется такой на свою жизнь, что увидит? Ни добрых дел, ни любви, ни работы, ни счастья. Не жизнь – горшок у неумелого гончара, там криво, тут трещины, а впрочем сойдет. Но жизнь-то все же не горшок, жаль ее кое-как лепить.
Пригодились Альрафину знания, которые он получил в храме Целителей, и привычка усердно учиться. В тринадцать доверяли ему только подавать ткань для перевязки да мыть полы, в пятнадцать – готовить с наставниками мази и лечить легкие болезни, в семнадцать – самому осматривать больных и постигать среди избранных учеников таинство лечения без лекарств и инструментов, а когда исполнилось молодому служителю девятнадцать, стали поговаривать, что сам Верховный видит в Альрафине своего преемника. Сам же Альрафин, хоть и знал об этих слухах, не задумывался о таком повороте судьбы, предпочитая направить свои мысли на дальнейшее познание таинств лечения.
В день, в который судьба целителя изменила свое русло и побежала в другом направлении, Альрафин возвращался из Наамела – города, что стоял у самых границ земель Храма. Так уж вышло, что лежали владения Храма Ашура как раз между трех стран – с юго-востока находилась гордая Кредида, на юго-западе шумели леса Алессании, с севера приютилось маленькое государство Кох, подпираемое своим грозным соседом – гигантом Вармалом. И легли как раз на пересечении их границ друг с другом земли Храма, словно островок, где не подчинялись земным царям и не признавали иных законов, кроме законов милосердия. Из всех трех стран приезжали и приходили к ним больные, зная о чудесном искусстве целителей Ашура, а кто не мог прийти сам, приносили на руках родственники, если еще оставалась хоть какая-то надежда. Потому что знали – если отказались от несчастного все врачи, то остается только идти в Храм, и, если будет на то воля богов, запрется наедине с больным один из Высшего Круга, и, если будет хоть один шанс из двадцати на исцеление, то выйдет больной от служителя живым и здоровым. Как же лечит Высший Круг, никто не знает, потому что это таинство, и на разговоры об этом наложен строжайший запрет. Вот и тянулись в Храм и стар, и млад, и с тугим кошелем, и с дырой в кармане, потому что не брали целители денег за лечение, но и податей никому не платили, а жили на пожертвования, и никто бы не сказал, что Храм Ашура хоть когда-то бедствовал.
Новости о том, что творится в мире, получали жители Храма от больных да из редких писем, которыми обменивались они с собратьями по ремеслу из других стран. Однако раз в месяц отправлялись молодые служители в Кредиду, в Наамел, чтобы узнать, что говорят люди, купить то, что своими руками создавать хлопотно, а заодно и развеяться, потому что понимал Верховный и его служители, что стоит иногда позволять молодым отдохнуть от строгих порядков.
Однако последняя поездка встревожила Альрафина, потому что в городе с опаской поговаривали о войне. Молод и жаден до власти был повелитель Кредиды, и чем больше богатств он получал, тем больше ему хотелось, чем больше почестей ему оказывали, тем чаще ему казалось, что этого мало. Однако глуп он не был и понимал, что один кувшин не вместит воды озера, а его страна не в силах дать ему все желаемое. Вот и говорили, что уже обратил гордый Хаммар взгляд на соседнюю Алессанию, богатую драгоценным деревом, которое алессанийцы отказывались продавать, чтобы сберечь леса, а за ней виделись Кредиду степи Лайсса и горы Нахава. И ходили слухи, что вот-вот выйдет указ о сборе войска, и слышал Альрафин эти речи и у лотков торговцев фруктами, и в рядах, где продавали ткани, и в медном ряду, и в глиняном, и даже подслеповатая бабка, рядом с которой были разложены сухие пучки трав, бормотала, что не к добру все это и, верно, скоро конец света. Опечалили Альрафина эти новости, и уже видел он, как приносят в Храм сотни раненых после бессмысленных битв, и не в том было дело, что молодой целитель боялся работы, а в том, что не выносил он намеренного причинения увечий другому человеку, а также представлял, сколько раненых погибнет у них на руках, потому что никто не всесилен, и служители Ашура – всего лишь люди.
Поэтому тяжелые мысли гнели целителя, когда он возвращался обратно, но понемногу их вытесняла радость, которую Альрафин чувствовал каждый раз, когда видел Храм после отъезда, словно впервые, когда он был еще юным запуганным невольником и узрел Храм и был он велик и прекрасен! Только что не было видно ничего, кроме ветвей в пышной листве, но стоило сделать еще пару шагов, как возникал перед глазами величественный купол здания из серого камня, который сразу притягивал взгляд и не отпускал подолгу, а уж потом заметны становились постройки поменьше. Ранее состоял Храм Ашура только из главного своего строения, однако по мере того как росло искусство служителей и все больше приходило больных, приходилось сначала пристраивать к Храму новые залы, а после и вовсе возводить отдельные дома, чтобы разместить всех страждущих и всех целителей. Теперь же в старых залах совещался Первый Круг, а кроме того обучались лечению прикосновениями, а также приносили туда больных, от которых отказались другие и которым нужна была помощь владеющих таинством. Там же была библиотека Храма и спальни старших служителей – младшие поселялись там, где им находилось место. И раскинулись вокруг причудливо разбитые сады, которые цвели с начала весны до глубокой осени, потому что стоило какому-то дереву или цветку сбросить лепестки, как ему на смену тотчас раскрывался бутон на другом. Падали лепестки на плечи мраморных статуй, в воды небольших прудов, на посыпанные мелкой галькой дорожки. А сейчас, только после прошедшего дождя, воздух пах свежестью, и сверкали не успевшие высохнуть капли на умытой листве.
Альрафин помедлил, чувствуя, как радостно трепещет сердце при взгляде на ставшие ему родными места, а потом спрыгнул с повозки, которую тянул смирный серый ослик, махнул рукой вознице и поспешил в Храм пешком в надежде успеть на урок исцеления, который давал Верховный младшим целителям в это время. Сам Альрафин уже знал и умел больше, чем начинающие ученики, но не считал зазорным повторить уже изученное, чтобы крепче уложить его а памяти. Соберутся так лекари в одном из старинных залов Храма, и там наставники, а порой и сам Верховный, объясняют им, как жизненные силы переливать в больного, как заставить сердце биться ровно, как кровь разогнать по жилам, и как самому при этом не умереть. Сидят младшие, думают, слушают свое сердце, ищут, как представить это самое переливание жизненных сил. Кто чашу наполняемую представит, кто сосуд стеклянный, заполняемый светом, кто поток бегущий. Сами же наставники не говорят никогда, как сами они видят, потому что начнут тогда ученики невольно им подражать, а если способ идет не от сердца, то не будет с него толку.
Однако не довелось Альрафину в тот день побывать на уроке. Только вошел он в ворота, как подбежал к нему юный служка и, запыхавшись, сказал, что только что принесли в дом раненых человека, которому нужна помощь, и молодой целитель поспешил туда.
Дом раненых был невелик, и служителей было в нем немного, потому что с легкими ранами не нужно было идти в Храм Ашура, если жил рядом простой лекарь, а с тяжелыми не всегда успевали до Храма довезти. Поэтому попадали сюда люди из ближайших поселений, путники да сами служители, если случалась с ними подобная неприятность. Однако сердце Альрафина лежало именно к исцелению ран, потому работал он здесь, а если случалось так, что работы не было – помогал другим там, где могла пригодиться его помощь.
Только бросив взгляд на раненого, понял служитель Ашура, что тот был алессанийцем – о том говорила и бледная кожа, и узкое лицо со строгими чертами, и светлые волосы. Вспомнились Альрафину разговоры в Наамеле и кольнуло дурное предчувствие – заговори о войне, а она уж на пороге. Однако выбросил Альрафин это из головы, потому что был он не оракулом, а целителем, и был перед ним больной, нуждающийся в помощи, а значит, не имели значения предчувствия и страхи. А дело было серьезное – и разбитая голова, и ушибы по всему телу, но главное – рана в бедре, глядя на которую целитель усомнился: а не сказать ли сразу Первому Кругу, что может возникнуть нужда в лечении таинством? Однако же не стал спешить, а велел приготовить вымоченные в вине иглы и нитки, двум мальчикам, только начинающим свою службу в Храме, быть рядом и делать все по его слову, а сам вымыл руки и приступил. Как только он склонился над раненым, тот, будучи до сих пор без сознания, открыл глаза и посмотрел в лицо служителя Ашура.
- Шшшш, - сказал Альрафин, - спи.
И дунул в лицо раненому особым порошком, от которого тот снова ушел из яви в грезы, и не просыпался, пока целитель промывал и зашивал его раны, и мазал редкими снадобьями, за рецепт которых в других странах лекари отдали бы целое состояние, и накладывал пропитанные целебными составами повязки, и отмывал следы крови. Только поняв, что сделано все, что следует, и при благоприятном течении событий раненый будет жить, Альрафин заметил, что алессаниец, пожалуй, красив, и даже раны и ушибы, и выстриженные для лечения волосы это не скрывали. Еще мгновение назад целитель не сказал бы, красив он или уродлив, даже если бы сам Верховный задумал бы его об этом спросить.
Давно закончился урок, да и не было у Альрафина сил теперь, чтобы чему-то учиться, потому решил уйти к себе и отдохнуть хорошенько, а потом уж посетить Верховного, чтобы рассказать о поездке, слухах и отчитаться о потраченных деньгах. Однако только он лег на постель и смежил веки, как услышал звонкий голос:
- Аль! Ой, Аль, ты спишь?
Всем был хорош Туоки – и тонким станом, и шелком волос, и грацией движений. Был он раньше невольником у богатого крессидца, услаждал взор танцами, а слух – пением и игрой на цитре, а ночами согревал постель, но однажды наскучил своему господину, да уже и выходил из нежного возраста, так что продали его на рынке служителю Ашура. Это узнал Альрафин еще до того, как юного танцора принял Верхний Круг, потому что после того как тебе дают новое имя и судьбу, нельзя говорить о старых, нет их более у тебя, и подлежат они забвению. Но так вышло, что поручили тогда Альрафину позаботиться о Туоки, которого тогда звали совсем иначе, вот и рассказал бывший невольник новому другу о своей жизни в тот же вечер.
На первый взгляд они похожи были, Альрафин и Туоки, оба темноволосые, темноглазые, стройные, оба побывали в неволе и были оттуда вызволены служителями Ашура. Однако так да не так. Легкий нрав был у бывшего танцора, не зря ему дали имя Туоки – Улыбка, и красота у него была такой же легкой да солнечной. Улыбнется ласково – согреет, посмотрит страстно – опалит. Не то Альрафин. У того не солнце было в глазах – лунные блики на воде, и выглядел он часто строгим и печальным, хотя никакого горя у него не было, и удивился бы он, если бы спросил кто, что с ним приключилось. Туоки по старой привычке волосы укладывал – волосок к волоску, Альрафин часто был растрепан, а если зашивал раны, то затягивал на затылке тугой хвост. Туоки всегда был свеж и бодр, как птица, Альрафин, засидевшись ночами за книгами или у больного, частенько ходил с кругами под глазами.
Поначалу Туоки скучал немного по своей прежней жизни, по богатому дому и по господину, который его не обижал. Альрафин почувствовал это и купил в Наамеле на рынке два крессидских браслета для танцев, и подарил их Туоки тайком, чтобы не гневить наставников. Посмотрел Улыбка на украшения и залился хохотом. Оказалось, дарит такие браслеты парень девушке, когда хочет взять ее в жены, и на свадьбе она танцует в них, а потом всю жизнь хранит. Альрафин не знал, куда и глаза деть, а Туоки выхватил у него браслеты из руки да и надел на запястья и сказал, что принимает с радостью! С тех пор и началась их дружба, и несхожесть нравов и привычек молодых служителей нисколько ей не мешала.
А еще был Туоки не в меру любопытен. На сей раз не пустили его в Наамел вместе с Альрафином, вот и решил он теперь узнать от друга, какие новости тот привез.
- Не сплю, - отозвался Альрафин, открывая глаза. – Пришел только.
- А я тебя искал, все приехали – а тебя нет, потом только узнал, что ты у раненого. Это тот алессаниец, да? Привез его сегодня какой-то купец, сказал, что нашел на дороге, истекающего кровью, да не поленился, добрая душа, довезти до нас. Думают, что разбойники его в лесу подстерегли, избили да ограбили, да и бросили валяться, чтобы сам помер.
- Разбойники, - сказал Альрафин в задумчивости, - может, и разбойники… Не нравится мне все это, Туоки, со всех сторон дурные новости. В Наамеле все говорят о войне, даже собаки за воротами, кажется, что о ней лают. Того и гляди, пойдет Кредида на Алессанию, крови будет… А все из-за жадности.
- А может, все же не пойдут? – Туоки присел на край кровати. – Побрешут да и разойдутся? Как же воевать с Алессанией, если тамошний народ в лесу, как мы у себя дома, на ощупь каждую ветку знают, с закрытыми глазами тропы находят?
- Твои бы слова богам в уши, - вздохнул Альрафин. – Алессания много меньше Кредиды, и если решит Хаммар Гордец бросить силы туда… кто знает.
- Ладно тебе волноваться заранее, вечно ты переживаешь о том, что может быть, а чего может и не быть. Если это будет, тогда и станем волноваться, а если не будет, то и незачем на себя мрачность напускать. Улыбнись, Аль.
Имя «Альрафин» казалось Туоки слишком длинным, вот и стал он сокращать его как сумел. Сначала пытался он называть друга Рафи, но тот его сразу же одернул. Рафи – Судьба, такое имя так просто не дают и не берут, и не будет добра, если им называть кого-то смеха или удобства ради. Тогда Туоки стал обращаться к другу Аль, и Альрафин пытался возразить, потому что значило это – Любимый, однако засмеялся Улыбка и только и сказал:
- Ну и что? Ношу ведь я твои браслеты!
С тех пор так и повелось. Поначалу косились другие служители, когда звал Туоки друга громко и радостно Любимым, однако привыкли. И никогда они не были более чем друзьями, хотя Туоки знал тайну Альрафина и, если бы захотел, мог бы попробовать соблазнить его.
А тайна была в том, что Альрафин мог испытывать влечение только к мужчинам. Когда понял он, что его совершенно не тянет к женщинам, то обрадовался, потому что служителю Ашура нельзя иметь семью и детей, и не было у молодого целителя того искушения, которое мучило других. Однако потом со стыдом он осознал, что вместо этого он испытывает плотское влечение к мужчинам, и испугался, потому что в родных его местах подобное строжайше каралось. Здесь же никто не наказывал за связь между мужчинами, и в Алессании она считалась столь же естественной, как и связь мужчины с женщиной, да и в Кредиде смотрели на это сквозь пальцы, хоть и не поощряли. Туоки же имел чутье на такие вещи, поскольку сам был мальчиком для удовольствий, и вскоре разгадал секрет Альрафина и сумел разговорить друга. И, залившись краской от стыда, Альрафин во всем признался ему. И Туоки, который хоть и был беспечным и ничему не придавал особого значения, но умел разбираться в людях, разъяснил ему, что нет здесь ничего дурного, и что хоть и мало таких людей, но они были и будут всегда, и Альрафин поверил. И в очередную их поездку в Наамел познакомил Туоки друга с одним человеком, с которым Альрафин провел ночь. Но ту ночь целитель всегда вспоминал со смешанными чувствами, потому что хоть и убедился он, что его тяга к мужчинам – не пустая блажь, но и понял, что простое слияние тел для него все равно что безвкусная еда, которая хоть и может насытить, но не порадует. Заводить же духовную связь с человеком, с которым нельзя будет быть вместе, Альрафин не хотел, поэтому с тех пор отказывался, когда Туоки хотел его с кем-то познакомить, и тот скоро понял друга и не стал его переубеждать. В Храме же Альрафин не знал больше никого, подобного им, но ведь он и сам хранил свою тайну, о которой знал только Туоки, да, может быть, Верховный, потому что Верховному известно все и обо всех в подвластных ему землях.
- А что же, этот больной так плох? – спросил Туоки, качая ногой. – Ты провел с ним много времени, его раны на самом деле так скверны?
- Скверны настолько, чтобы потратить много времени, но не настолько, чтобы увести его в могилу. Это сильный человек, если он выдержал дорогу сюда в тряской повозке, но ему пришлось перенести немало. Тяжелая рана в бедро… и на голове. Пришлось обрезать ему немало волос, даже жалко.
- Тебя ли я слышу, друг мой? – в глазах Туоки мелькнуло притворное беспокойство и сменилось лукавыми искрами. – Ты ли это, Аль, если жалеешь волосы больного, отрезанные ради его же блага? Уж не хитрый ли ты оборотень под личиной моего друга? Или этот раненый вызывает у тебя не только те чувства, которые пристало испытывать целителю, когда он видит больного?
- Лучше уж считай меня оборотнем, иначе я решу, что ты намерился меня обидеть. Как будто ты не знаешь, что больной перед лекарем – не женщина и не мужчина, так же как и лекарь для больного, и все, чем заняты мысли обоих – то, как искусством одного исцелить другого.
- Я это знаю, точно так же как знаю, что раньше ты не смотрел на волосы больного иначе как на помеху или предмет, помогающий определить причину болезни. И радуюсь теперь, потому что ты все реже вспоминаешь, что ты не только целитель, но и человек, а потому можешь испытывать такие же чувства, как и всякий другой. И не всякий больной сможет смотреть на тебя только как на лекаря, другое дело, сумеешь ли ты это увидеть и признать. А ты знаешь, в Алессании довольно свободные нравы…
- Прекрати, иначе я рассержусь.
Туоки умолк, но глаза у него блестели все так же хитро, когда он провожал уходящего к Верховному Альрафина взглядом.
Альрафин помедлил немного, прежде чем постучать в тяжелую дверь покоев Верховного, украшенную резьбой, которой было уже более сотни лет. Дождался позволения войти и приоткрыл ее, и юного целителя тут же обдало запахом редкого чая и трав, пряностей и мази, спасающей от ломоты в суставах. Стар уже был Верховный, и хотя был до сих пор крепок разумом, тело его начало отказывать своему обладателю, вот и приходилось спасаться мазями, настоями и отварами. Ранее приходилось и Альрафину смешивать эти мази, теперь же он редко занимался ими сам, если не наставлял новичков или не имел довольно свободного времени.
Молодой целитель с почтением поклонился, дождался знака приблизиться и только тогда прошел в комнату и сел напротив Верховного, скромно опустив глаза, как велели правила вежливости.
- Не хочешь ли чаю?
- Благодарю, Верховный.
- Каждый раз, когда ты приходишь сюда, мальчик мой, мне все время кажется, что за время расставания ты успел меня позабыть. Иначе с чего бы тебе держаться так скованно, словно мы чужие друг другу. Или, может, совесть у тебя нечиста?
Альрафин улыбнулся. Ему было не в чем себя упрекнуть сегодня, поэтому вопроса, который мог повергнуть в трепет немалую часть служителей Ашура, он не боялся.
- Я всего лишь пытаюсь быть вежливым, Верховный, если же почтение выходит у меня похожим на холодность и отчуждение, то прошу простить за это.
- Вот, опять ты говоришь так, словно впервые видишь старика, сидящего перед тобой. Я знаю, Альрафин, что ты хороший юноша, но твоя сдержанность в столь молодом возрасте порой выглядит странной. Впору поверить, что правду говорят те, кто утверждает, будто я леплю из тебя безупречного целителя, лишенного человеческих чувств.
Эти слова были так похожи на слова Туоки, сказанные им недавно, что Альрафин в удивлении забылся и поднял голову, и встретился с Верховным глазами.
- Что, до тебя еще не дошли эти слухи, мой мальчик? Ничего, всему свое время, когда до тебя донесутся эти россказни, не спеши им верить, но и отвергать не спеши. Нет предела совершенствованию, а лекарь на самом деле куда менее должен быть подвергнут страстям, чем любой другой человек… Впрочем, не думаю, что ты пришел, чтобы поболтать со стариком о предназначении и долге служителей Храма. Что слышно в городе?
Альрафин коротко пересказал содержание разговоров, услышанных им в Наамеле, и, как ни пытался целитель выглядеть бесстрастным, взгляд Верховного словно пронизал его душу, и первым вопросом, который он задал, было:
- Ты боишься?
- Да, Верховный. Я боюсь.
- Не стоит бояться. Никто не посмеет напасть на Храм. Жители ни одной страны по соседству не решатся на такое святотатство, а если бы и решились, то другие бы тут же их урезонили, и все это понимают.
- Я не этого боюсь, наставник, - изредка забывался Альрафин и звал Верховного наставником, как старшие целители. – Я боюсь самой войны, как она есть, с реками крови и горами трупов, с сожженными домами и разоренными поселениями. Сколько людей погибнет, скольких даже мы не успеем спасти, и меня берет недостойная служителя злоба, когда я думаю, что все это может произойти из-за жадности одного человека.
На этот раз Верховный помолчал, прежде чем ответить, а когда заговорил, то голос у него был усталый и тихий, но слышал служитель каждое слово.
- Оказывается, я беспокоился зря. Страсти еще бурлят в тебе, Альрафин, хоть ты и кажешься спокойным. Тебе стоит понять, что внешнее: войны, восстания, разбой, - никак не касаются нас. Мы есть Храм и наше дело – лечить, а все другое не должно волновать тебя. Мы не предотвращаем войны, но мы лечим раненых, не ловим разбойников, но спасаем их жертв. Все остальное не наша забота. Я вижу, ты уже сочувствуешь заранее алессанийцам, чьей стране, быть может, грозит нападение? Пусть так, но лечить ты должен будешь и алессанийцев, и кредидцев, не делая различий между теми и другими, и никому не отдавая предпочтения.
- Я и не думал ни в чем обвинять простых кредидцев, которые стонут под гнетом правления своего властителя, наставник. Хаммар Гордый…
- Даже если сам Хаммар Гордый будет ранен и окажется здесь, ты обязан будешь помочь ему, как и любому другому, пусть даже он отвратителен тебе. Иначе ты до сих пор не понял, где ты живешь и каким законам подчиняешься.
Альрафин молча поклонился, но в сердце его все равно трепетало сомнение. Целитель не мог осознать, как не делать разницы между Хаммаром Гордым и каким-нибудь алессанийцем, который мог умереть волей жестокого Кредида, но спорить с Верховным не посмел.
- Я вижу, мой мальчик, что твои слова не были продиктованы дурными помыслами, - смягчился Верховный. – Но ты еще молод, молод и горяч, еще слишком сильно играет твоя кровь, как бы ты ни старался скрыть это от человеческих глаз. Ты, верно, удивляешься, почему при твоем прилежании и успехах я не спешу посвящать тебя в старшие целители?
- На это воля Верховного, кто я такой, чтобы обсуждать его дела.
- Брось, этот ответ хорош для любого другого, но не для меня. Так вот, Альрафин, хотя я вижу, что хотя своим искусством ты уже успел заслужить место старшего целителя, а через десять – пятнадцать лет сможешь войти в Первый Круг, я также вижу, что по состоянию духа ты еще не готов к этому. Когда ты научишься не делать различий между всеми людьми, которые приходят к тебе, и не станешь так переживать о том, что творится за стенами Храма, я с радостью посвящу тебя в старшие целители.
И снова Альрафин не нашел другого ответа, кроме почтительного поклона, и разговор свернул в другое русло. Верховный спросил своего ученика о покупках, и Альрафин рассказал, что и где купил для Храма, вернул оставшиеся деньги и, выпив чашку чая, попросил позволения уйти.
- Ступай. Должно быть, ты устал, столько времени проведя с раненым. Как он, кстати?
- Когда я оставил его, Верховный, он был без сознания. Все его тело в ранах и ушибах, более всего же меня беспокоят раны на левом бедре и на голове. Он потерял много крови и измучен, но я питаю надежду, что удастся избежать воспаления и осложнений, какие бывают в подобных случаях. Что до его разума, то я ничего не могу пока сказать, кроме того что он уже приходил в себя, перед тем как я стал зашивать его раны, поэтому стоит ожидать, что он очнется в скором времени и его дух не бродит где-то отдельно от тела, как это случается, когда повреждена голова.
- Хорошо. Я знаю, что он в надежных руках. Иди, Альрафин.
@темы: Эти странные миры