[Советник Аламат]

о проповедях и наркоте

Первые гастроли должны были быть незабываемыми. Что ж, Синди не сомневался, что запомнит этот кошмар надолго. Точнее, он запоминал не то, что следовало бы, зато в памяти отпечатывалось худшее за всю поездку. Он помнил, как в день концерта они с Саймоном не разговаривали, изредка перебрасываясь короткими фразами по делу. Остальные в их обществе молчали, как пришибленные. Над группой словно повисло громадное облако, готовое в любую минуту лопнуть над их головами градом или молниями. Мелкий смотрел куда-то в сторону, может быть, он чувствовал себя виноватым. Лицо Металла было непроницаемым, но изредка он смотрел на Синди, как удивленный ребенок, как будто не понимал, за что тот наказывает себя и других. Смит пытался вести себя, как ни в чем не бывало, и от этого все только острее чувствовали сковавшее группу напряжение. Одна Пель умудрялась вести себя, так словно ничего не произошло.
Все это Синди помнил. А вот концерт – как отрезало. Было и было. Кажется, все прошло успешно. Во всяком случае, публика их не освистала.
Традиционного отмечания в этот раз не получилось, хотя Смит и пытался его организовать. От его вымученной жизнерадостности у Синди сводило челюсть. Впрочем, остальные тоже чувствовали себя неловко рядом с менеджером. Саймон, не сказав никому ни слова, ушел в ночь. Синди не сомневался в его способности найти себе компанию. Металл заявил, что собирается выспаться до отлета.
Синди поднялся к себе в номер. Разбросал туфли по углам, босиком прошел к окну, постоял немного, бессмысленно глядя на улицу. Городские пейзажи всегда его успокаивали. Будь это Анатар, танцор чувствовал бы себя лучше. Но даже при том, что ему не за что было любить Стиллуотер, Синди приятно было смотреть на мягкое бело-голубое свечение, на искристые стены зданий, на огоньки киберов, которые сверху выглядели роем светляков.
Синди вырвал из задумчивости стук в дверь. В полной уверенности, что это вернулся Саймон и все будет хорошо, танцор метнулся к входу в номер. И обнаружил за дверью Мелкого в нелепой пижаме в желтых утках. Красные волосы стояли дыбом, на щеке остался след шоколада.
- Ты дурак? – спросил клавишник с порога.
- А ты? – ответил Синди встречным вопросом.
- Очень смешно, - фыркнул Мелкий и протиснулся мимо Синди в номер. Он сделал пару кругов по комнате, словно какое-то экзотическое цветастое насекомое, попавшее в замкнутое пространство и ищущее выход.
- Ты по делу или у тебя в номере бегать неудобно? – безразлично поинтересовался Синди, который так и остался стоять в дверях, опираясь на косяк.
Мелкий замер.
- Блядь, - сказал он после паузы, - ты даже говорить стал, как он. Почему вы, два дебила, можете научить друг друга только плохому, а?
- Я не понял, - уточнил Синди, - ты пришел нас сравнивать? Это ты не вовремя. Саймона нет, так что сравнивать не с кем. Вот найдешь его где-нибудь в баре, тогда сравнивай. Привет передавай.
- Идиот.
- А не пошел бы ты! – взбеленился вдруг Синди, который только и ждал возможности выплеснуть напряжение. – Приперся на ночь глядя и начал права качать! Иди вон, на Металла наезжай! Или лидера нашего отыщи и к нему цепляйся… если к нему никто еще не прицепился!
- Точно идиот, - сказал Мелкий устало и сел на диван. – Распустил тут сопли в три ручья, как нюня. Ах-ох, Саймон посмотрел не туда. Тебе чего надо? Натуральные розы в постель и кофе в ванну?
- Наоборот.
- Да пофиг. Разошлись по углам… как дети, блин. Не играй в мои игрушки! Чего тебе не хватает, а?
- А ты мирить нас собрался, что ли?
- Да вас пока не пнешь, вы не шелохнетесь! Один – трагический герой в черных одеждах, боится признать, что у него внутри тоже кишки и сердце! Второй выламывается и хочет, чтобы перед ним на цырлах ходили! Саймон с тобой живет, с тобой спит, с тобой работает и с тобой отдыхает! Какого тебе еще надо?!
Мелкий распалялся, брызгал слюной, вертелся, и с каждым словом Синди все крепче сжимал кулаки, пока ногти не впились глубоко в кожу.
- Мелкий, - сказал он, - а давай мы в Джугве другого клавишника возьмем.
- Чего?!
- Да ты не парься, это ж на один раз! В группе ты останешься, да и потом играть будем все вместе, просто на один концерт возьмем кого-нибудь другого. Контракт твой в силе, все честно, это так, на попробовать.
- Ты совсем двинулся, что ли?!
- Не нравится, а? – Синди отошел от двери и пошел на Мелкого, который при его приближении вжался в спинку дивана. – А почему я должен мириться?! При чем тут розы и кофе? Почему на цырлах и что это вообще?! Может, тебе и нормально, когда твой любовник при всех лапает кого-то другого, лижет руки кому-то другому, а потом еще с кем-то другим спит. А мне это не нравится, и мне похуй, что Саймон «просто хочет разнообразия».
- Ты что, реально не видишь разницы?!
- Неа. Вот что, Мелкий, иди-ка ты… спать. Хуевый из тебя проповедник. Можешь прочитать мораль Саймону, когда вернется. Он с удовольствием тебя пошлет.
Мелкий поднялся, красный, почти как его прическа, и выскочил из номера, хлопнув дверью. Синди почти пожалел, что сорвался на него. Однако себя ему было куда жальче. Хотелось забраться в постель, но не в холодную гостиничную, а их с Саймоном, прижаться к изученному за полтора года телу, почувствовать, что все плохое позади.
Саймона не было. Оставалась только кровать в номере, холодная, как льющийся в окно голубой свет.

Если Синди и таил надежду, что утром все пройдет само собой, ей не суждено было сбыться. Саймон вернулся, уже не такой мрачный, однако с Синди он держался отстраненно. Со стороны это могло выглядеть даже симпатией или дружелюбием, но они оба прекрасно ощущали возникшую между ними преграду.
Мелкий выглядел смущенным, что для него не было свойственно. Должно быть, он понял, что полез не в свое дело. Синди был этому рад. Он не держал зла на Мелкого. В конце концов, Мелкий просто пытался сохранить их общий стабильный мирок прежним. Не его вина, что это было ему не под силу.
При этом слова Мелкого все-таки упали на благодатную почву. Синди задумался. То, что Саймон, несмотря на все свои похождения, засыпал в итоге рядом с ним – случайность, равнодушие или нечто большее? Ему хотелось верить в последний вариант. Хотелось прекратить эту глупую ссору, но стоило посмотреть на холодного, подчеркнуто вежливого, старательно улыбающегося Саймона, и Синди не мог даже заставить себя подойти и взять его за руку. При этом он чувствовал, что чем дальше, тем меньше шансов у него остается все исправить, как будто возможности утекали вместе со временем в никуда. Синди не мог заставить себя сделать первый шаг, и вместо этого убеждал себя, что занят важными делами. Впрочем, если бы кто-то его спросил, танцор не смог бы назвать ни одного по-настоящему важного дела.
Джугва совсем не походила на Стиллуотер. Было в ней что-то дикое, как будто первопоселенцы смогли привезти и оставить здесь еще дух старой Терры. Жаркая, обволакивающая приезжих влажным зноем, запахом благовоний, приправ и табака, оглушающая птичьим криком и гортанными голосами, она показалась Синди перенесенной в настоящее из древних и времен и так и оставшейся неизменной.
На их концерт здесь пришли люди с шипами, вживленными в кожу, с цветными узорами по телу, со шрамами, с телами, нашпигованными металлом и пластиком. На фоне фанатов Синди с голографическими крыльями выглядел ангелом, спускающимся в ад. Бледность и следы усталости только усиливали сходство.
Синди не стал бы терпеть, если и во второй раз группа разбрелась бы по своим углам. Однако на сей раз ему не дали сделать решительного шага. Саймон, смыв грим, тряхнул волосами и заявил.
- Идем развлекаться. Это, мать вашу, Джугва, когда еще будет такой шанс?
Синди слышал и раньше, что Джугва – пристанище для любителей удовольствий, которые в других городах были по большей части запрещены. Здесь курились трубки и кальяны в темных кафе, и ни один служитель закона не мог этому помешать. Здесь пили смеси, о которых в Анатаре в лучшем случае слышали, потому что за пределами Джугвы компонентов для них было найти невозможно. Здесь открывались с наступлением темноты веселые кварталы. В Джугву стекались ценители острых ощущений; повернутые на эзотерике и поиске нирваны; пресытившиеся стандартными красотами и официальными увеселениями путешественники и недавние подростки, доказывающие миру свою самостоятельность.
Кафе, куда завалилась всем составом «Черная Луна» (без Смита, разумеется, и ускользнуть из-под его бдительного ока было не так-то просто), мало отличалась от подобных заведений по соседству – маленькая, душная, с закрытыми ставнями, сквозь которые не пробивался свет. Парень за стойкой страдал нервным тиком – у него дергалась щека. Его пальцы, длинные и тонкие порхали над выставленными в витрине образцами табака, трав и порошков, что-то трогали, поглаживали, отпускали. Он напоминал механизм, в котором что-то разладилось и который из-за этого не мог остановиться.
Металл заказал себе какое-то курево. Пель и Мелкий взяли кальян на двоих. Саймон с видом человека, прекрасно разбирающегося в наркотиках, взял пару таблеток странного вида. Синди покосился на него. Он подозревал, что интерес Саймона к подобным веществам уже не в первый раз переходил в область практики, но не находил этому подтверждений. До этого дня.
- А ты? Ты что? – Синди сообразил, что остался в одиночестве, и продавец (бармен? Официант? Как называть сотрудника такого заведения?) обращается к нему.
- Я не знаю, - сказал он честно. С того времени, как его угостил запрещенным стимулятором один знакомый Фредди, он не пробовал наркотики.
- Возьми это, - парень придвинул к нему крошечное блюдце с сероватым порошком. Порошок искрился в неверном освещении ламп и это было красиво.
- И что с этим делать? – опасливо спросил Синди. Ему казалось, что порошок – это куда менее безопасно, чем сигареты или даже таблетки.
- Растворять. Пить. Потом смотреть, слушать.
- И что будет? – Синди глядел на продавца и ему казалось, что у него тоже сейчас начнет дергаться глаз. – У меня не вырастет второй головы? Или будут бегать по стенам розовые медузы?
- Нет. Не бегать. Видеть будешь. Слышать. Хорошо, ясно.
Синди пожал плечами и решился. Глупо было отставать от других, да и интересно стало, хотя и немного страшно – в Анатаре за хранение такого порошка он мог загреметь в тюрьму. Он взял блюдце и отошел в сторону. Мелкий и Пель курили кальян, подолгу затягиваясь и прикрывая глаза после каждой затяжки. Металл раскуривал сигарету. Саймон сидел, запрокинув голову и отрешившись от внешнего мира. Синди сел в угол на подушку, размешал порошок в стакане с водой и сделал глоток. Получившийся напиток не имел ни вкуса, ни запаха. Ничего не происходило, и Синди понял, что его разыграли. Это было обидно, хотя вместе с обидой Синди почувствовал и облегчение – он на самом деле немного трусил, когда принимал порошок.
Саймон поднялся на ноги и пошел к выходу. Синди понял, что на него местные вещества тоже не подействовали. «Фигня, а не кафе», - с презрением подумал он. – «И что все слюни на эту Джугву пускают? Сами себе придумали сказку. А потом, конечно, неудобно сказать, что ничего такого в ней нет». Синди тоже встал и пошел за Саймоном. Здесь ему нечего было делать, зато выпал такой удачный момент, чтобы поговорить.
Спину певца в толпе он углядел сразу, и поспешил за ним, но почему-то не мог его догнать, как ни бежал. Саймон шел неспешно, и еще успевал с кем-то переброситься парой слов, посмеяться, даже остановиться и поговорить, а то и быстро поцеловать какую-нибудь девушку, а Синди все отставал от него, хотя уже бежал. Сердце колотилось все быстрее, дыхание сбивалось. Танцор подумал, что все дело в каблуках и пошел босиком, но и это не помогло. Иногда Саймон останавливался и оборачивался, словно проверял, идет ли Синди за ним. Тогда Синди еще больше спешил и почти успевал коснуться его руки, но в последний момент Саймон снова оказывался впереди, в толпе, и люди разговаривали с ним, смеялись и проходили мимо. Они мешали Синди, оттирали его прочь, девушки ставили ему подножки, юноши отталкивали плечами. Синди взмок. Он рванулся вперед и почти успел схватить Саймона за рукав, но ткань выскользнула из его пальцев, а сам певец оказался в нескольких метрах, и тогда Синди все понял. Он запрокинул голову и посмотрел в высокое безоблачное небо, а небо посмотрело на него. Оно тоже все понимало, и Синди зажмурился, чтобы никто не делил с ним его знания.
Когда он открыл глаза, над ним был белый гостиничный потолок и лицо Саймона. Тот провел рукой по лицу.
- Очнулся. Тошнит? Голова кружится?
- Нет, - просипел Синди.
Саймон вздохнул и промокнул лоб платком. В потолке открылась щель, и в нее было видно небо, и Синди вспомнил.
- Ничего не выйдет, - твердо сказал он. – Я видел.
- Ты о чем?
- Не даешь себя поймать, да? Это ты можешь ловить, притягивать, отталкивать, но себя не даешь поймать.
У Саймона дернулся угол рта.
- Блэк, запомни, что наркота на основе семиполосника для тебя под запретом. Тебя несет.
- Ничего не выйдет, - повторил Синди. – Ну, у нас. Обидно.
Небо снова лезло в глаза, и Синди опустил веки, скрываясь в темноте.

@темы: Синди

Comments

[Miyakasi Hoshimi]

[Чуд]

Ахилл говорит Черепахе: повремени, ну повремени, ну погоди, повернись ко мне, поворотись, вернись, не ходи к воде, не уходи и не уводи меня за собою, я не пойду, остановись, посмотри — я падаю, подойди, подай мне воды, ляг со мной на песок, дай отдышаться, меня ведет, у меня в груди не умещаются выдох-вдох, пощади, — говорит Ахилл, — потому что я практически на пределе, пощади, дай мне день на роздых, день без одышки, день говорить с утра о малостях, жаться к твоей подушке, день отвезти тебя к стоматологу, прикупить одежки, день ухватиться за руки, когда лифт качнется, день не бояться, что плохо кончится то, что хорошо начнется. День, — говорит Ахилл, — только день — и я снова смогу держаться, только день, — говорит, — и мне снова будет легко бежаться, будет как-то двигаться, как-то житься, как-то знаться, что ты все еще здесь, в одной миллионной шага, в ста миллиардах лет непрерывного бега, ты еще помнишь меня, — говорит Ахилл, — я вот он, вот, задыхаюсь тебе в спину?

Черепаха говорит Ахиллу: слушай, ты чего это, что такое? Все нормально, гуляем же и гуляем, что тебя вдруг пробило? Посмотри, какая ракушка, посмотри — соляная кромка, а давай дойдем до воды, скоро можно будет купаться, скажем, через неделю. Слушай, посиди секунду, постереги мои туфли. Я хочу намочить ноги, думаю, уже нормально.
Ахилл говорит Черепахе: это ад непройденных расстояний, ад полушага, ад проходящего времени, следов от его ожога, ад перемен души, — говорит Ахилл, — и я все время не успеваю, не догоняю тебя и не забываю, какой ты была полторы секунды назад, какой ты была на предыдущем шаге, на перешейке, на прошлогоднем песке, на снегу сошедшем, вот что сводит меня с ума, — говорит Ахилл, — вот от чего я шалею, я пробегаю пол-души, чтобы оказаться душой с тобою, чтобы душа, — говорит Ахилл, — в душу, душа в душу, ты же переворачиваешь душу за этот шаг и вот я уже дышу, как на ладан, а ты идешь дальше, даже не понимая, не понимая даже, и это, — говорит Ахилл, — я не в упрек, это, — говорит Ахилл, — я не имею в виду «не ходи дальше», это я просто не понимаю, как мне прожить дольше. Это так надо, я знаю, я понимаю, это иначе не может быть, но я хочу подманить тебя и подменяю себя тобою, какой ты была полторы секунды назад, но это же не обманывает никого, даже меня самого. Это бывает, такая любовь, когда не достать и не дотянуться сердцем, губами, воплями, пуповиной, не вообразить себя половиной и тебя половиной, но навсегда учесть, что воздух будет стоять стеною между тобой и мною. Я понимаю, — говорит Ахилл, — тут не может быть передышки и никакой поблажки, потому что это послано не для блажи и не для двух голов на одной подушке, но для того, чтобы душа терпела и задыхалась, но не подыхала, не отдыхала, и поэтому бы не затихала, и тогда, — говорит Ахилл, — понятно, что мне не положено отлежаться у тебя на плече, отдышаться, а положено хоть как-то держаться. Я не догоню тебя, — говорит Ахилл, — не догоню, это, конечно, ясно, не догоню, но наступит миг — и я вдруг пойму, что дальше бежать нечестно, потому что если еще хоть шаг — и я окажусь впереди тебя, ибо все закончится, завершится, и тогда еще только шаг — и ты останешься позади, и это будет слишком страшно, чтобы решиться, испытание кончится, все решится, можно будет жаться друг к дружке, есть из одной тарелки, в зоопарк ходить, и будет легко дышаться, только все уже отмечется и отшелушится, и душа вздохнет тяжело и прекратит шебуршиться. Никогда, — говорит Ахилл, — никогда, понимаешь, ни дня покоя, никогда, испытание, — говорит Ахилл, — это вот что такое: это когда ты гонишься, а потом понимаешь, что вот — протяни и схвати рукою, только зачем оно тебе такое? Все, что ты должен взять с этого пепелища — это себя, ставшего только еще страшней и гораздо проще, все, что ты получаешь в награду за эту спешку — это не отпуск с детьми и не пальцем водить по ее ладошке, но глубоко за пазухой черные головешки, горькие, но дающие крепость твоей одежке. Это я все понимаю, — говорит Ахилл, — но пока что у меня подгибаются ноги, сердце выкашливается из груди, пощади, — говорит Ахилл, — пощади, пощади, потому что я практически на пределе, пощади, дай мне день на роздых, день без одышки, пощади, ну пожалуйста, сделай так, чтобы я до тебя хоть пальцем бы дотянулся, ну пожалуйста, просто дай мне знать, что я с тобою не разминулся, не загнулся пока, не сдался, не задохнулся!

Черепаха говорит Ахиллу: да прекрати же, пусти, ты делаешь мне больно!

[Графит]

Miyakasi Hoshimi,

Чуд, черт, а я ведь не подумал при прочтении. Идеально же. Про них.

[Чуд]

Графит, Совершенно точно. Абсолютно в точку.

[Графит]

Чуд, истеричка и интимофоб - какая прекрасная, дивная пара!