[Советник Аламат]

По предварительным результатам в голосовании ведет первый вариант, а у меня как раз дописалась первая часть, так что я ее все-таки тут повешу. Это даже не половина - больше половины. Пинать автора можно, но гладить - лучше. Начало в посте, продолжение в комментах.
И традиционное спасибо Чуду, без которого бы ничего не было.

Целитель из Храма

Имя – вещь, несомненно, очень важная, имя просто так не дают и не берут. А уже если нарекает не кто-нибудь, а служители храма Ашура, да не абы кого, а нового своего собрата, то можно твердо сказать, что сама его натура в имени отразится.
Так было со всеми, так было и с Альрафином, чье имя означает «баловень судьбы», «счастливчик». Выслушав его историю, служители поняли, что иначе и не могут его назвать.
Началось все с того, что младенца, которого тогда еще никто не звал Альрафином, в корзине подбросил кто-то под двери храма Близнецов-Целителей, и никогда он не знал своих родителей, ни лиц их, ни имен, ни рода занятий. Что же в том хорошего? – возмутится кто-нибудь торопливый, и будет не прав. Потому что была та корзина грязна и дырява, и мальчик был завернут в худую тряпку, и все говорило, что тому, кто оставил его, понадеявшись на милосердие жрецов, не на что было кормить ребенка. А если бы и не умер он от голода, так исхудал и почернел бы в поле под палящим солнцем, добывая жалкие крохи пропитания. А так вырос мальчик, не зная горя, и руки его не огрубели от пахоты или рыбной ловли, а жрецы выучили его читать и писать, распознавать травы и готовить целебные мази, петь гимны и ухаживать за больными.
А в день, когда исполнилось юному жрецу тринадцать, вышел он на берег реки искупаться, и там схватили его торговцы живым товаром и унесли, как он ни бился, на корабль, а потом отволокли на невольничий рынок на продажу.
И снова кто-то возмутится: где же тут удача и счастье?! – и снова поторопится, потому что купил юношу не любитель мальчиков для удовольствий, и не владелец судна, которому нужна была дешевая сила на весла, и даже не богач, которому понадобился раб для домашней работы. Шел мимо служитель храма Ашура, он-то и распознал в невольнике будущего своего собрата, выкупил его, не торгуясь, и привел в храм. И там Первый Круг забрал у юноши старые имя, одежду и судьбу, а взамен дал одежду служителя, судьбу целителя и имя Альрафин.
Вот так и вышло, что уже в тринадцать лет Альрафин встретился со своим призванием, а это не каждому удается и к старости. Оглянется такой на свою жизнь, что увидит? Ни добрых дел, ни любви, ни работы, ни счастья. Не жизнь – горшок у неумелого гончара, там криво, тут трещины, а впрочем сойдет. Но жизнь-то все же не горшок, жаль ее кое-как лепить.
Пригодились Альрафину знания, которые он получил в храме Целителей, и привычка усердно учиться. В тринадцать доверяли ему только подавать ткань для перевязки да мыть полы, в пятнадцать – готовить с наставниками мази и лечить легкие болезни, в семнадцать – самому осматривать больных и постигать среди избранных учеников таинство лечения без лекарств и инструментов, а когда исполнилось молодому служителю девятнадцать, стали поговаривать, что сам Верховный видит в Альрафине своего преемника. Сам же Альрафин, хоть и знал об этих слухах, не задумывался о таком повороте судьбы, предпочитая направить свои мысли на дальнейшее познание таинств лечения.
В день, в который судьба целителя изменила свое русло и побежала в другом направлении, Альрафин возвращался из Наамела – города, что стоял у самых границ земель Храма. Так уж вышло, что лежали владения Храма Ашура как раз между трех стран – с юго-востока находилась гордая Кредида, на юго-западе шумели леса Алессании, с севера приютилось маленькое государство Кох, подпираемое своим грозным соседом – гигантом Вармалом. И легли как раз на пересечении их границ друг с другом земли Храма, словно островок, где не подчинялись земным царям и не признавали иных законов, кроме законов милосердия. Из всех трех стран приезжали и приходили к ним больные, зная о чудесном искусстве целителей Ашура, а кто не мог прийти сам, приносили на руках родственники, если еще оставалась хоть какая-то надежда. Потому что знали – если отказались от несчастного все врачи, то остается только идти в Храм, и, если будет на то воля богов, запрется наедине с больным один из Высшего Круга, и, если будет хоть один шанс из двадцати на исцеление, то выйдет больной от служителя живым и здоровым. Как же лечит Высший Круг, никто не знает, потому что это таинство, и на разговоры об этом наложен строжайший запрет. Вот и тянулись в Храм и стар, и млад, и с тугим кошелем, и с дырой в кармане, потому что не брали целители денег за лечение, но и податей никому не платили, а жили на пожертвования, и никто бы не сказал, что Храм Ашура хоть когда-то бедствовал.
Новости о том, что творится в мире, получали жители Храма от больных да из редких писем, которыми обменивались они с собратьями по ремеслу из других стран. Однако раз в месяц отправлялись молодые служители в Кредиду, в Наамел, чтобы узнать, что говорят люди, купить то, что своими руками создавать хлопотно, а заодно и развеяться, потому что понимал Верховный и его служители, что стоит иногда позволять молодым отдохнуть от строгих порядков.
Однако последняя поездка встревожила Альрафина, потому что в городе с опаской поговаривали о войне. Молод и жаден до власти был повелитель Кредиды, и чем больше богатств он получал, тем больше ему хотелось, чем больше почестей ему оказывали, тем чаще ему казалось, что этого мало. Однако глуп он не был и понимал, что один кувшин не вместит воды озера, а его страна не в силах дать ему все желаемое. Вот и говорили, что уже обратил гордый Хаммар взгляд на соседнюю Алессанию, богатую драгоценным деревом, которое алессанийцы отказывались продавать, чтобы сберечь леса, а за ней виделись Кредиду степи Лайсса и горы Нахава. И ходили слухи, что вот-вот выйдет указ о сборе войска, и слышал Альрафин эти речи и у лотков торговцев фруктами, и в рядах, где продавали ткани, и в медном ряду, и в глиняном, и даже подслеповатая бабка, рядом с которой были разложены сухие пучки трав, бормотала, что не к добру все это и, верно, скоро конец света. Опечалили Альрафина эти новости, и уже видел он, как приносят в Храм сотни раненых после бессмысленных битв, и не в том было дело, что молодой целитель боялся работы, а в том, что не выносил он намеренного причинения увечий другому человеку, а также представлял, сколько раненых погибнет у них на руках, потому что никто не всесилен, и служители Ашура – всего лишь люди.
Поэтому тяжелые мысли гнели целителя, когда он возвращался обратно, но понемногу их вытесняла радость, которую Альрафин чувствовал каждый раз, когда видел Храм после отъезда, словно впервые, когда он был еще юным запуганным невольником и узрел Храм и был он велик и прекрасен! Только что не было видно ничего, кроме ветвей в пышной листве, но стоило сделать еще пару шагов, как возникал перед глазами величественный купол здания из серого камня, который сразу притягивал взгляд и не отпускал подолгу, а уж потом заметны становились постройки поменьше. Ранее состоял Храм Ашура только из главного своего строения, однако по мере того как росло искусство служителей и все больше приходило больных, приходилось сначала пристраивать к Храму новые залы, а после и вовсе возводить отдельные дома, чтобы разместить всех страждущих и всех целителей. Теперь же в старых залах совещался Первый Круг, а кроме того обучались лечению прикосновениями, а также приносили туда больных, от которых отказались другие и которым нужна была помощь владеющих таинством. Там же была библиотека Храма и спальни старших служителей – младшие поселялись там, где им находилось место. И раскинулись вокруг причудливо разбитые сады, которые цвели с начала весны до глубокой осени, потому что стоило какому-то дереву или цветку сбросить лепестки, как ему на смену тотчас раскрывался бутон на другом. Падали лепестки на плечи мраморных статуй, в воды небольших прудов, на посыпанные мелкой галькой дорожки. А сейчас, только после прошедшего дождя, воздух пах свежестью, и сверкали не успевшие высохнуть капли на умытой листве.
Альрафин помедлил, чувствуя, как радостно трепещет сердце при взгляде на ставшие ему родными места, а потом спрыгнул с повозки, которую тянул смирный серый ослик, махнул рукой вознице и поспешил в Храм пешком в надежде успеть на урок исцеления, который давал Верховный младшим целителям в это время. Сам Альрафин уже знал и умел больше, чем начинающие ученики, но не считал зазорным повторить уже изученное, чтобы крепче уложить его а памяти. Соберутся так лекари в одном из старинных залов Храма, и там наставники, а порой и сам Верховный, объясняют им, как жизненные силы переливать в больного, как заставить сердце биться ровно, как кровь разогнать по жилам, и как самому при этом не умереть. Сидят младшие, думают, слушают свое сердце, ищут, как представить это самое переливание жизненных сил. Кто чашу наполняемую представит, кто сосуд стеклянный, заполняемый светом, кто поток бегущий. Сами же наставники не говорят никогда, как сами они видят, потому что начнут тогда ученики невольно им подражать, а если способ идет не от сердца, то не будет с него толку.
Однако не довелось Альрафину в тот день побывать на уроке. Только вошел он в ворота, как подбежал к нему юный служка и, запыхавшись, сказал, что только что принесли в дом раненых человека, которому нужна помощь, и молодой целитель поспешил туда.
Дом раненых был невелик, и служителей было в нем немного, потому что с легкими ранами не нужно было идти в Храм Ашура, если жил рядом простой лекарь, а с тяжелыми не всегда успевали до Храма довезти. Поэтому попадали сюда люди из ближайших поселений, путники да сами служители, если случалась с ними подобная неприятность. Однако сердце Альрафина лежало именно к исцелению ран, потому работал он здесь, а если случалось так, что работы не было – помогал другим там, где могла пригодиться его помощь.
Только бросив взгляд на раненого, понял служитель Ашура, что тот был алессанийцем – о том говорила и бледная кожа, и узкое лицо со строгими чертами, и светлые волосы. Вспомнились Альрафину разговоры в Наамеле и кольнуло дурное предчувствие – заговори о войне, а она уж на пороге. Однако выбросил Альрафин это из головы, потому что был он не оракулом, а целителем, и был перед ним больной, нуждающийся в помощи, а значит, не имели значения предчувствия и страхи. А дело было серьезное – и разбитая голова, и ушибы по всему телу, но главное – рана в бедре, глядя на которую целитель усомнился: а не сказать ли сразу Первому Кругу, что может возникнуть нужда в лечении таинством? Однако же не стал спешить, а велел приготовить вымоченные в вине иглы и нитки, двум мальчикам, только начинающим свою службу в Храме, быть рядом и делать все по его слову, а сам вымыл руки и приступил. Как только он склонился над раненым, тот, будучи до сих пор без сознания, открыл глаза и посмотрел в лицо служителя Ашура.
- Шшшш, - сказал Альрафин, - спи.
И дунул в лицо раненому особым порошком, от которого тот снова ушел из яви в грезы, и не просыпался, пока целитель промывал и зашивал его раны, и мазал редкими снадобьями, за рецепт которых в других странах лекари отдали бы целое состояние, и накладывал пропитанные целебными составами повязки, и отмывал следы крови. Только поняв, что сделано все, что следует, и при благоприятном течении событий раненый будет жить, Альрафин заметил, что алессаниец, пожалуй, красив, и даже раны и ушибы, и выстриженные для лечения волосы это не скрывали. Еще мгновение назад целитель не сказал бы, красив он или уродлив, даже если бы сам Верховный задумал бы его об этом спросить.
Давно закончился урок, да и не было у Альрафина сил теперь, чтобы чему-то учиться, потому решил уйти к себе и отдохнуть хорошенько, а потом уж посетить Верховного, чтобы рассказать о поездке, слухах и отчитаться о потраченных деньгах. Однако только он лег на постель и смежил веки, как услышал звонкий голос:
- Аль! Ой, Аль, ты спишь?
Всем был хорош Туоки – и тонким станом, и шелком волос, и грацией движений. Был он раньше невольником у богатого крессидца, услаждал взор танцами, а слух – пением и игрой на цитре, а ночами согревал постель, но однажды наскучил своему господину, да уже и выходил из нежного возраста, так что продали его на рынке служителю Ашура. Это узнал Альрафин еще до того, как юного танцора принял Верхний Круг, потому что после того как тебе дают новое имя и судьбу, нельзя говорить о старых, нет их более у тебя, и подлежат они забвению. Но так вышло, что поручили тогда Альрафину позаботиться о Туоки, которого тогда звали совсем иначе, вот и рассказал бывший невольник новому другу о своей жизни в тот же вечер.
На первый взгляд они похожи были, Альрафин и Туоки, оба темноволосые, темноглазые, стройные, оба побывали в неволе и были оттуда вызволены служителями Ашура. Однако так да не так. Легкий нрав был у бывшего танцора, не зря ему дали имя Туоки – Улыбка, и красота у него была такой же легкой да солнечной. Улыбнется ласково – согреет, посмотрит страстно – опалит. Не то Альрафин. У того не солнце было в глазах – лунные блики на воде, и выглядел он часто строгим и печальным, хотя никакого горя у него не было, и удивился бы он, если бы спросил кто, что с ним приключилось. Туоки по старой привычке волосы укладывал – волосок к волоску, Альрафин часто был растрепан, а если зашивал раны, то затягивал на затылке тугой хвост. Туоки всегда был свеж и бодр, как птица, Альрафин, засидевшись ночами за книгами или у больного, частенько ходил с кругами под глазами.
Поначалу Туоки скучал немного по своей прежней жизни, по богатому дому и по господину, который его не обижал. Альрафин почувствовал это и купил в Наамеле на рынке два крессидских браслета для танцев, и подарил их Туоки тайком, чтобы не гневить наставников. Посмотрел Улыбка на украшения и залился хохотом. Оказалось, дарит такие браслеты парень девушке, когда хочет взять ее в жены, и на свадьбе она танцует в них, а потом всю жизнь хранит. Альрафин не знал, куда и глаза деть, а Туоки выхватил у него браслеты из руки да и надел на запястья и сказал, что принимает с радостью! С тех пор и началась их дружба, и несхожесть нравов и привычек молодых служителей нисколько ей не мешала.
А еще был Туоки не в меру любопытен. На сей раз не пустили его в Наамел вместе с Альрафином, вот и решил он теперь узнать от друга, какие новости тот привез.
- Не сплю, - отозвался Альрафин, открывая глаза. – Пришел только.
- А я тебя искал, все приехали – а тебя нет, потом только узнал, что ты у раненого. Это тот алессаниец, да? Привез его сегодня какой-то купец, сказал, что нашел на дороге, истекающего кровью, да не поленился, добрая душа, довезти до нас. Думают, что разбойники его в лесу подстерегли, избили да ограбили, да и бросили валяться, чтобы сам помер.
- Разбойники, - сказал Альрафин в задумчивости, - может, и разбойники… Не нравится мне все это, Туоки, со всех сторон дурные новости. В Наамеле все говорят о войне, даже собаки за воротами, кажется, что о ней лают. Того и гляди, пойдет Кредида на Алессанию, крови будет… А все из-за жадности.
- А может, все же не пойдут? – Туоки присел на край кровати. – Побрешут да и разойдутся? Как же воевать с Алессанией, если тамошний народ в лесу, как мы у себя дома, на ощупь каждую ветку знают, с закрытыми глазами тропы находят?
- Твои бы слова богам в уши, - вздохнул Альрафин. – Алессания много меньше Кредиды, и если решит Хаммар Гордец бросить силы туда… кто знает.
- Ладно тебе волноваться заранее, вечно ты переживаешь о том, что может быть, а чего может и не быть. Если это будет, тогда и станем волноваться, а если не будет, то и незачем на себя мрачность напускать. Улыбнись, Аль.
Имя «Альрафин» казалось Туоки слишком длинным, вот и стал он сокращать его как сумел. Сначала пытался он называть друга Рафи, но тот его сразу же одернул. Рафи – Судьба, такое имя так просто не дают и не берут, и не будет добра, если им называть кого-то смеха или удобства ради. Тогда Туоки стал обращаться к другу Аль, и Альрафин пытался возразить, потому что значило это – Любимый, однако засмеялся Улыбка и только и сказал:
- Ну и что? Ношу ведь я твои браслеты!
С тех пор так и повелось. Поначалу косились другие служители, когда звал Туоки друга громко и радостно Любимым, однако привыкли. И никогда они не были более чем друзьями, хотя Туоки знал тайну Альрафина и, если бы захотел, мог бы попробовать соблазнить его.
А тайна была в том, что Альрафин мог испытывать влечение только к мужчинам. Когда понял он, что его совершенно не тянет к женщинам, то обрадовался, потому что служителю Ашура нельзя иметь семью и детей, и не было у молодого целителя того искушения, которое мучило других. Однако потом со стыдом он осознал, что вместо этого он испытывает плотское влечение к мужчинам, и испугался, потому что в родных его местах подобное строжайше каралось. Здесь же никто не наказывал за связь между мужчинами, и в Алессании она считалась столь же естественной, как и связь мужчины с женщиной, да и в Кредиде смотрели на это сквозь пальцы, хоть и не поощряли. Туоки же имел чутье на такие вещи, поскольку сам был мальчиком для удовольствий, и вскоре разгадал секрет Альрафина и сумел разговорить друга. И, залившись краской от стыда, Альрафин во всем признался ему. И Туоки, который хоть и был беспечным и ничему не придавал особого значения, но умел разбираться в людях, разъяснил ему, что нет здесь ничего дурного, и что хоть и мало таких людей, но они были и будут всегда, и Альрафин поверил. И в очередную их поездку в Наамел познакомил Туоки друга с одним человеком, с которым Альрафин провел ночь. Но ту ночь целитель всегда вспоминал со смешанными чувствами, потому что хоть и убедился он, что его тяга к мужчинам – не пустая блажь, но и понял, что простое слияние тел для него все равно что безвкусная еда, которая хоть и может насытить, но не порадует. Заводить же духовную связь с человеком, с которым нельзя будет быть вместе, Альрафин не хотел, поэтому с тех пор отказывался, когда Туоки хотел его с кем-то познакомить, и тот скоро понял друга и не стал его переубеждать. В Храме же Альрафин не знал больше никого, подобного им, но ведь он и сам хранил свою тайну, о которой знал только Туоки, да, может быть, Верховный, потому что Верховному известно все и обо всех в подвластных ему землях.
- А что же, этот больной так плох? – спросил Туоки, качая ногой. – Ты провел с ним много времени, его раны на самом деле так скверны?
- Скверны настолько, чтобы потратить много времени, но не настолько, чтобы увести его в могилу. Это сильный человек, если он выдержал дорогу сюда в тряской повозке, но ему пришлось перенести немало. Тяжелая рана в бедро… и на голове. Пришлось обрезать ему немало волос, даже жалко.
- Тебя ли я слышу, друг мой? – в глазах Туоки мелькнуло притворное беспокойство и сменилось лукавыми искрами. – Ты ли это, Аль, если жалеешь волосы больного, отрезанные ради его же блага? Уж не хитрый ли ты оборотень под личиной моего друга? Или этот раненый вызывает у тебя не только те чувства, которые пристало испытывать целителю, когда он видит больного?
- Лучше уж считай меня оборотнем, иначе я решу, что ты намерился меня обидеть. Как будто ты не знаешь, что больной перед лекарем – не женщина и не мужчина, так же как и лекарь для больного, и все, чем заняты мысли обоих – то, как искусством одного исцелить другого.
- Я это знаю, точно так же как знаю, что раньше ты не смотрел на волосы больного иначе как на помеху или предмет, помогающий определить причину болезни. И радуюсь теперь, потому что ты все реже вспоминаешь, что ты не только целитель, но и человек, а потому можешь испытывать такие же чувства, как и всякий другой. И не всякий больной сможет смотреть на тебя только как на лекаря, другое дело, сумеешь ли ты это увидеть и признать. А ты знаешь, в Алессании довольно свободные нравы…
- Прекрати, иначе я рассержусь.
Туоки умолк, но глаза у него блестели все так же хитро, когда он провожал уходящего к Верховному Альрафина взглядом.

Альрафин помедлил немного, прежде чем постучать в тяжелую дверь покоев Верховного, украшенную резьбой, которой было уже более сотни лет. Дождался позволения войти и приоткрыл ее, и юного целителя тут же обдало запахом редкого чая и трав, пряностей и мази, спасающей от ломоты в суставах. Стар уже был Верховный, и хотя был до сих пор крепок разумом, тело его начало отказывать своему обладателю, вот и приходилось спасаться мазями, настоями и отварами. Ранее приходилось и Альрафину смешивать эти мази, теперь же он редко занимался ими сам, если не наставлял новичков или не имел довольно свободного времени.
Молодой целитель с почтением поклонился, дождался знака приблизиться и только тогда прошел в комнату и сел напротив Верховного, скромно опустив глаза, как велели правила вежливости.
- Не хочешь ли чаю?
- Благодарю, Верховный.
- Каждый раз, когда ты приходишь сюда, мальчик мой, мне все время кажется, что за время расставания ты успел меня позабыть. Иначе с чего бы тебе держаться так скованно, словно мы чужие друг другу. Или, может, совесть у тебя нечиста?
Альрафин улыбнулся. Ему было не в чем себя упрекнуть сегодня, поэтому вопроса, который мог повергнуть в трепет немалую часть служителей Ашура, он не боялся.
- Я всего лишь пытаюсь быть вежливым, Верховный, если же почтение выходит у меня похожим на холодность и отчуждение, то прошу простить за это.
- Вот, опять ты говоришь так, словно впервые видишь старика, сидящего перед тобой. Я знаю, Альрафин, что ты хороший юноша, но твоя сдержанность в столь молодом возрасте порой выглядит странной. Впору поверить, что правду говорят те, кто утверждает, будто я леплю из тебя безупречного целителя, лишенного человеческих чувств.
Эти слова были так похожи на слова Туоки, сказанные им недавно, что Альрафин в удивлении забылся и поднял голову, и встретился с Верховным глазами.
- Что, до тебя еще не дошли эти слухи, мой мальчик? Ничего, всему свое время, когда до тебя донесутся эти россказни, не спеши им верить, но и отвергать не спеши. Нет предела совершенствованию, а лекарь на самом деле куда менее должен быть подвергнут страстям, чем любой другой человек… Впрочем, не думаю, что ты пришел, чтобы поболтать со стариком о предназначении и долге служителей Храма. Что слышно в городе?
Альрафин коротко пересказал содержание разговоров, услышанных им в Наамеле, и, как ни пытался целитель выглядеть бесстрастным, взгляд Верховного словно пронизал его душу, и первым вопросом, который он задал, было:
- Ты боишься?
- Да, Верховный. Я боюсь.
- Не стоит бояться. Никто не посмеет напасть на Храм. Жители ни одной страны по соседству не решатся на такое святотатство, а если бы и решились, то другие бы тут же их урезонили, и все это понимают.
- Я не этого боюсь, наставник, - изредка забывался Альрафин и звал Верховного наставником, как старшие целители. – Я боюсь самой войны, как она есть, с реками крови и горами трупов, с сожженными домами и разоренными поселениями. Сколько людей погибнет, скольких даже мы не успеем спасти, и меня берет недостойная служителя злоба, когда я думаю, что все это может произойти из-за жадности одного человека.
На этот раз Верховный помолчал, прежде чем ответить, а когда заговорил, то голос у него был усталый и тихий, но слышал служитель каждое слово.
- Оказывается, я беспокоился зря. Страсти еще бурлят в тебе, Альрафин, хоть ты и кажешься спокойным. Тебе стоит понять, что внешнее: войны, восстания, разбой, - никак не касаются нас. Мы есть Храм и наше дело – лечить, а все другое не должно волновать тебя. Мы не предотвращаем войны, но мы лечим раненых, не ловим разбойников, но спасаем их жертв. Все остальное не наша забота. Я вижу, ты уже сочувствуешь заранее алессанийцам, чьей стране, быть может, грозит нападение? Пусть так, но лечить ты должен будешь и алессанийцев, и кредидцев, не делая различий между теми и другими, и никому не отдавая предпочтения.
- Я и не думал ни в чем обвинять простых кредидцев, которые стонут под гнетом правления своего властителя, наставник. Хаммар Гордый…
- Даже если сам Хаммар Гордый будет ранен и окажется здесь, ты обязан будешь помочь ему, как и любому другому, пусть даже он отвратителен тебе. Иначе ты до сих пор не понял, где ты живешь и каким законам подчиняешься.
Альрафин молча поклонился, но в сердце его все равно трепетало сомнение. Целитель не мог осознать, как не делать разницы между Хаммаром Гордым и каким-нибудь алессанийцем, который мог умереть волей жестокого Кредида, но спорить с Верховным не посмел.
- Я вижу, мой мальчик, что твои слова не были продиктованы дурными помыслами, - смягчился Верховный. – Но ты еще молод, молод и горяч, еще слишком сильно играет твоя кровь, как бы ты ни старался скрыть это от человеческих глаз. Ты, верно, удивляешься, почему при твоем прилежании и успехах я не спешу посвящать тебя в старшие целители?
- На это воля Верховного, кто я такой, чтобы обсуждать его дела.
- Брось, этот ответ хорош для любого другого, но не для меня. Так вот, Альрафин, хотя я вижу, что хотя своим искусством ты уже успел заслужить место старшего целителя, а через десять – пятнадцать лет сможешь войти в Первый Круг, я также вижу, что по состоянию духа ты еще не готов к этому. Когда ты научишься не делать различий между всеми людьми, которые приходят к тебе, и не станешь так переживать о том, что творится за стенами Храма, я с радостью посвящу тебя в старшие целители.
И снова Альрафин не нашел другого ответа, кроме почтительного поклона, и разговор свернул в другое русло. Верховный спросил своего ученика о покупках, и Альрафин рассказал, что и где купил для Храма, вернул оставшиеся деньги и, выпив чашку чая, попросил позволения уйти.
- Ступай. Должно быть, ты устал, столько времени проведя с раненым. Как он, кстати?
- Когда я оставил его, Верховный, он был без сознания. Все его тело в ранах и ушибах, более всего же меня беспокоят раны на левом бедре и на голове. Он потерял много крови и измучен, но я питаю надежду, что удастся избежать воспаления и осложнений, какие бывают в подобных случаях. Что до его разума, то я ничего не могу пока сказать, кроме того что он уже приходил в себя, перед тем как я стал зашивать его раны, поэтому стоит ожидать, что он очнется в скором времени и его дух не бродит где-то отдельно от тела, как это случается, когда повреждена голова.
- Хорошо. Я знаю, что он в надежных руках. Иди, Альрафин.

@темы: Эти странные миры

Comments

[Советник Аламат]

Чутье и искусство лекаря на сей раз не подвели Альрафина, и раненый очнулся ровно в то время, когда целитель осматривал его соседа, служителя молодого и неопытного, поранившегося косой. Только закончил Альрафин перевязку, как почувствовал пристальный взгляд в спину. Обернулся и увидел, что алессаниец смотрит прямо на него, и взгляд у него осмысленный, ничуть не помутившийся, а глаза серые, как дождевое небо.
Лекарь обрадовался и испытал облегчение, потому что как ни пытайся предсказать течение болезни и выздоровление, а все равно успокоиться выйдет, только когда это предсказание сбудется. Прихотливо строение и жизнь человеческого тела, а излишняя самоуверенность, как и постоянная нерешительность, вредит целителю.
Только хотел Альрафин что-то сказать, как раненый сам заговорил с ним.
- Я помню тебя. Я тебя уже видел.
Была в его речи еле заметная неправильность – он выговаривал слова как будто немного медленнее, чем нужно. Так говорили все алессанийцы, и этот их говор частенько осмеивали в Кредиде, но Альрафину он не казался ни смешным, ни некрасивым.
- Да, ты уже видел меня, потому что мне выпало позаботиться о тебе. Мое имя Альрафин. Прошу, не пытайся вставать, - добавил он поспешно, видя, что алессаниец пробует подняться, - иначе ты снова потревожишь раны, и все труды могут пойти прахом. Ты потерял много крови и сил, и теперь тебе нужно быть в покое, пока твое тело не окрепнет достаточно. Как твое имя?
Раненый хотел было ответить, даже рот уже открыл, но вдруг нахмурился, а потом на его лице появилась неуверенность, так же не подходившая к его резким чертам, как шелковая лента вместо кожаного ошейника – сторожевому псу.
- Я не помню.
Альрафин сел на край кровати и вскоре смог убедиться, что поступил осмотрительно, не поручившись Верховному за разум раненого, потому что тот не помнил ни имени своего, ни прошлого, ни родных, ни друзей, ни дома, ни что он делал вне Алессании, в лесу, где его нашел купец. Как ни пытался лекарь проложить дорогу или хотя бы тропинку к его воспоминаниям, все прошлое алессанийца скрывала темнота забвения. Даже имени своего он не смог вспомнить, как ни старался.
- Что-то острое, - вот и все, что он мог сказать.
- Что ж, - вздохнул Альрафин, - тогда я пока буду звать тебя Острым, если так.
Раненый не стал спорить. Было видно, что потеря памяти и невозможность вспомнить себя жестоко угнетает его, он то и дело хмурился, пытаясь нащупать в зыбком тумане, окутавшем память, хоть что-то, но не мог, так что лекарь даже обеспокоился, как бы у алессанийца не начался жар от чрезмерного напряжения разума. Раны же его, как удостоверился целитель, не внушали более опасений за его жизнь, если только сам больной не вздумал бы навредить себе либо переоценил свои силы, что в его положении было одним и тем же. Ему требовался покой, сытная еда, мази и снадобья, и с ранами, покрывшими его тело, было справиться проще, чем с бедой, настигшей разум.
- Кем бы ты ни был, сейчас ты в Храме Ашура, - сказал Альрафин, закончив перевязку, - и здесь тебе помогут. Мы уже делаем все, чтобы вернуть здоровье твоему телу, и обещаю, что мы будем помогать тебе вернуть память, как сумеем.
Алессаниец не ответил, но в его взгляде лекарю почудилась благодарность.

- Его тело ведет себя так, как я и думал, - рассказывал Альрафин Верховному в тот же вечер, - но сам он угнетен невозможностью вспомнить себя настолько, что я опасаюсь за его рассудок.
- Опасаешься за рассудок?
- Да, Верховный. Сейчас он утратил память, но не разум, его речь связная и он понимает все, что ему говорят. Но он не может вспомнить ни имени, ни рода занятий, ни близких людей, ни родного дома и страдает от этого. Если бы он был подобен ребенку, которого пришлось бы учить всему заново, было бы проще, потому что он не понимал бы приключившейся с ним беды и возвращал воспоминания вместе с теми навыками, которым все мы обучаемся в детстве. Сейчас же он мучается и пытается справиться со своей памятью, но у него не получается. Я боюсь, что от напряжения у него может помутиться рассудок либо он может настолько подвергнуться унынию вкупе со страданиями тела, что не захочет жить дальше.
- Ты знаешь, мой мальчик, что в сравнении со знаниями о теле наши знания о разуме, а особенно о памяти выглядят каплей в море. Мы лечим раны телесные и пробуем исцелять раны душевные, но память нам неподвластна, слишком мало было собрано о ней знаний, да и слишком мало подобных больных было в наших руках. Возможно, именно тебе выпадет написать новую страницу об излечении подобных недугов, Альрафин. Будь с ним. Лови его случайные слова, его обрывки воспоминаний, ищи зацепки, якоря, которые еще связывают его с прошлым. Возможно, память сама начнет возвращаться к нему, и тогда потребуется умелый и чуткий собеседник, который ускорит ее возвращение, а ты умеешь сходиться с людьми.
- Быть может, Туоки…
- Туоки хорош, когда ослаблен дух, а не разум, когда человека гнетет печаль или сомнения, или несчастная любовь, или предательство. Вот в таких случаях пользы от него и правда больше, чем от тебя. Здесь же нужна внимательность, сосредоточенность и терпение, а этого у тебя не отнять. Впрочем, если алессаниец на самом деле так подавлен, то стоит и Туоки поработать, ты прав, но лечить все равно будешь ты.
- Да, наставник.
- Но не забывай, что этот раненый – не единственный больной на твоем попечении, и все твое время он занимать не будет.
- Я помню об этом, Верховный.
- Тогда иди, Альрафин. Можешь передать своему другу, что его искусство тоже понадобится.

Туоки же, узнав о недуге раненого и необходимой ему помощи, загорелся любопытством, но не мог не пошутить и не поддразнить Альрафина.
- А откуда тебе знать, Аль, что не притворяется он и не скрывает своего имени, потому что совесть его нечиста? Вдруг он разбойник, ведь и попал он сюда весь в ранах, что больше подходит разбойнику, нежели честному человеку, и место, где его нашли, самое что ни на есть разбойничье…
- Да откуда ты знаешь, что это за место, если ты там не был, - засмеялся его друг, зная, что Туоки, говоря все это, ни мгновения так не думал. Однако сам Альрафин посерьезнел быстро. – Нет, Туоки, лучше бы он притворялся и скрывал свое имя, тогда я бы не думал так много, как помочь ему справиться с этой напастью. Мало того, что его тело измучено ранами, так и разум постоянно напряжен, потому что пытается вырваться из ловушки.
- Ты говоришь, что он страдает, потеряв прошлое. Но не преувеличиваешь ли? Взять хотя бы нас с тобой – у нас тоже забрали старую судьбу, и ты лишь по счастливой случайности знаешь, кем был я, а откуда ты и как жил раньше, я не узнаю никогда. Однако мы быстро смирились.
- Странно даже сравнивать это. Хотя у нас и взяли старую жизнь, зато дали новую, кроме того пусть ты и не скажешь никому, кем был, твое знание об этом никто не отнимет. У Острого же забрали это знание, а взамен не дали ничего.
- Хорошо, и чего же ты хочешь от меня?
- Помощи. Ты находишь ключи к людским сердцам, может, сумеешь вместе со мной найти еще один – к разуму. Ты ведь поможешь?
- Ты мог бы и не спрашивать. Пусть я не идеальный целитель, на которого без благоговения и не посмотришь, но тоже служитель Храма, если ты не забыл!
- Я помню, - улыбнулся Альрафин, а Туоки продолжал:
- И разве могу я обойти вниманием того, кто так тронул сердце моего Аля?
Альрафин только и вздохнул, по опыту зная, что спорить тут нет никакого смысла.

Однако искать ключи, как сказал целитель, было нелегко, и даже Туоки порой терял свою извечную жизнерадостность, побывав в доме раненых.
- Аль, все у тебя не как у людей, - жаловался он потом другу. – Нет бы тебе любить то, что просто и приятно глазу, но ты выбираешь далекие цели и извилистые дороги. Как можно сходиться с тем, с кем не найдешь темы для беседы, а сам он ее не предложит ни за что уже потому, что сам не знает, что любит, а что нет?!
Альрафин только руками разводил, потому что и сам испытывал те же трудности, что и Туоки. Но если Туоки навещал Острого изредка, принося ему целебные отвары, или мази, или цветы, чтобы украсить комнату и хоть этим подбодрить прикованного к постели, то Альрафин приходил к нему каждый день, чтобы осмотреть раны и поменять повязки, пристально наблюдая, как отзывается тело на снадобья и уход. Быстро понял целитель, что от вопросов не будет толка, говорить о ранах, которые причиняли Острому немало неудобств, хотя тот не жаловался никогда, казалось глупым, говорить о себе – нескромным. Приходилось Альрафину искать каждый раз начало для разговора, и говорил он о погоде за окном, о забавных случаях, которым довелось ему быть свидетелем, о новостях, приходивших в Храм, если казалось целителю, что новости эти не запутают Острого еще больше. Не раз повисало между ними неловкое молчание, потому что не был Альрафин так разговорчив, как Туоки, и не умел подобно своему другу легко переходить от одного обсуждаемого предмета к другому. Однако алессаниец неизменно слушал его внимательно и порой вставлял свои несколько слов, вот только пользы от этого лекарь не видел, и порой был близок к отчаянию.

[Советник Аламат]

Однажды Альрафин сказал, закончив осмотр:
- Сегодня зацвели ивы, сердце радуется, глядя на них. Если оставить открытой дверь, то ты сможешь видеть одну. А хочешь, я срежу ветку и принесу сюда для украшения.
- Не нужно, - отозвался Острый, - стоит мне оказаться рядом с цветущей ивой, как я начинаю непрерывно чихать, и конца этому нет, пока я не отойду достаточно, чтобы пух не долетал до носа.
Сердце лекаря дрогнуло, но голос не изменился, когда он спросил, словно невзначай:
- А что же, приходилось тебе жить рядом с ивами, и они каждый раз так мучили тебя по весне?
- Нет, - улыбнулся алессаниец, - возле моего дома ив нет, зато растут пушистые ели и гордые сосны, пронзающие небеса. И на берегу озера тоже не ивы, а сосны, а еще кусты огня Амиры.
- А что это за кусты? – спросил целитель, боясь поверить тому, что слышит.
- Каждым летом на них раскрываются красные и оранжевые цветы, и потому похоже с воды, будто берег объят пламенем. Это прекрасное зрелище, и больше его нигде не увидеть во всем великолепии.
- Ты вспомнил! – ахнул Альрафин. – И даже не сказал ничего!
Раненый посмотрел на него с удивлением, а потом его лицо впервые осветилось улыбкой, поразительно преображавшей его черты, так что целитель почувствовал, как от нее становится теплее.
Оказалось, что Острый по-прежнему не помнил ни имени, ни близких, ни чем зарабатывал себе на хлеб, но теперь он знал о своей родной земле, о лесах, ручьях, тропах, озерах и небе Алессании. Стоило Альрафину задать вопрос о ней, как раненый находил ответ, и с каждым таким ответом перед целителем открывалась красота неизвестной ему до сих пор земли.
Альрафин и дальше разговаривал бы с Острым, но его ждали другие больные и раненые, так что лекарю пришлось уходить, пусть и без охоты. Но перед этим алессаниец поймал его руку и сжал в своих.
- Если бы не ты, ничего не получилось бы.
- Я всего лишь прислушался к твоим словам, - возразил Альрафин.
- Но мало кто слушал бы того, кто ничего не помнит. Равно как и не стал бы говорить с тем, кому нечего сказать.
С той поры дела пошли на лад. И хоть Острый не сумел вспомнить в короткие сроки все остальное, что скрылось от него в забвении, и больше не смог ничего воссоздать в своей памяти, он больше не терзался этим, убедившись в том, что всему свое время и вернуть воспоминания ему под силу. Он не был более так хмур и мрачен, как раньше, с большей охотой вступал в разговор не только с Альрафином, но и с другими ранеными, с которыми мог перемолвиться словом. Да и у Туоки стало находиться больше тем для беседы.
- Твой подопечный играет в «Башню, Воина и Деву», - сказал он как-то Альрафину, - так что позволь дать тебе совет: развлеки его игрой, пока он не умер со скуки.
- Как же ты это узнал?
Туоки лукаво прищурился:
- Он сказал, что ты походишь на выточенную из кости фигурку жреца оттуда!
И веселый целитель поспешил по своим делам, оставив друга в радости и недоумении одновременно, потому что хоть и рад был Альрафин найти новую бусину из тех, которыми раскатились воспоминания Острого, но не понимал, почему Туоки сам не принес игру и стал передавать ему такие слова.
Однако совету Альрафин последовал и принес алессанийцу игру и теперь, когда у него находилось время вечером, играл с Острым. Но хотя и считал себя целитель неплохим игроком, редко когда ему удавалось выиграть, и хорошо, если в одной партии из трех оставлял он победу за собой.
- Нет, не понять мне, как ты это делаешь, - вздохнул он однажды, глядя на доску, где чужие башня и воин загнали его деву в угол.
- Разве же это трудно? – улыбнулся Острый. – Главное – правильно подобрать позиции с самого начала. Смотри…
И он пустился в объяснения, в которых Альрафин вскоре запутался и просто слушал и кивал, глядя, как раненый вертит в пальцах фигурку жреца, и подумал вдруг, что у Острого очень красивые руки, а подумав так, сам поразился своим мыслям, потому что не должно быть лекарю дела до рук больного, если только не вправляет он вывихнутый локоть, или не останавливает кровь, или не избавляет кожу от ожога, или не проверяет пульс. Если и задумывался Альрафин ранее о красоте какого-нибудь из посетителей Храма, то чаще всего примешивался к этим мыслям оттенок сожаления, потому что обидно было, когда красота отступала перед болезнью и хотелось целителю ее вернуть. Алессанийцем же Альрафин просто любовался, а поняв это, испугался зайти даже в мыслях слишком далеко.
Следующие три дня он не приходил играть и разговаривал с Острым мало, а вместо этого отдался искусству сосредоточения и работе над своим умением исцелять без снадобий, а кроме того - размышлениям о том, как вышло, что раненый без прошлого стал занимать так много места в его мыслях. Альрафин чувствовал себя так, будто стоял он на краю пропасти и легкого толчка в спину хватило бы, чтобы опрокинуть его вниз.
- Ты почти не навещаешь своего раненого, - заметил Туоки на четвертый день, - что же стало причиной такого охлаждения?
- Почему же не навещаю? Навещаю, - возразил ему Альрафин, - просто у меня достает и других дел, не могу ведь я все время отдать Острому.
- Брось, у тебя не стало больше больных, даже меньше, потому что двое вчера ушли из Храма, а к Острому ты приходишь только на осмотр – и все, а сам эти три дня ходишь печальнее обычного. Уж не влюбился ли ты на самом деле?
- О чем ты говоришь, Туоки, - промолвил Альрафин, удивленный такой наблюдательностью, - я всего лишь забочусь о нем, как подобает. Да и сам посуди: как бы мог я связаться с человеком, который даже не знает, осталась ли у него семья и любовь на родине или нет? Мы могли бы причинить боль себе и другим, пусть и не по злому умыслу.
- Ага, ты так говоришь, значит, уже думал об этом, и, сказать честно, меня радует, что для тебя причина отказа – возможная далекая любовь твоего алессанийца, а не то, что ты целитель, который якобы и помыслить об этом не может.
- Но все же, Аль, - продолжил Туоки, когда его друг ничего не ответил, - сейчас ты поступаешь жестоко, потому что Острый привязался к тебе и благодарен тебе, и сейчас он скучает и не понимает, чем вызвано такое охлаждение. Я наплел ему, что у тебя сейчас много работы, но лучше бы тебе прекратить свои метания и сомнения и вернуть все, как было. Пусть ты и не возлюбленный его, но лекарь, и рядом с тобой он исцеляется быстрее и телом, и духом!
- Ты прав, - сказал Альрафин, устыдившись, - я вернусь, только не смущай меня больше разговорами о нашей возможной связи, ты ведь знаешь, что ничего подобного не может быть между нами.
- Хорошо, я буду молчать, но не потому что это невозможно, а потому что ты меня просишь, ведь все на самом деле возможно, не относись ты к этому так серьезно.
И Альрафин на самом деле прекратил избегать встреч с Острым, и искренняя радость алессанийца согрела его, потому что как ни противился целитель своим чувствам, но на самом деле было уже поздно. Такова любовь – стоит поддаться ей хотя бы чуть-чуть, как окажется, что она заполняет тебя, и она вне тебя, и самый воздух напоен ей.

[Советник Аламат]

Отцвели ивы, а состояние раненого было уже таково, что ему позволено было вставать. С той поры как Острый вспомнил Алессанию, он стал поправляться куда быстрее.
- Ничего удивительного, мой мальчик, - сказал Верховный, когда Альрафин рассказал ему об этом, - давно замечено, что между состояниями тела и духа прямая связь. Если человек все время подавлен и жалуется, то и тело его исцеляется медленно, если же он бодр и терпелив, то и излечение идет куда быстрее.
Вот и смотрел Альрафин, как пропадают понемногу ушибы алессанийца, и заживает рана на бедре, а заодно восстанавливается память. К тому моменту как целитель разрешил Острому прогуляться с ним по храмовым садам, раненый успел вспомнить еще немного о своем доме – о крыльце с поющими ступеньками, о резьбе на окнах и стенах, об очаге и коврах из искусно выделанных шкур. Присутствия других людей в доме он не помнил, и невольно радовался Альрафин, хоть и не показывал этого.
С восторгом Острый принял известие о прогулке, потому что хоть и не говорил он об этом, но уже истосковался быть постоянно в доме раненых, и с печалью смотрел в окно, за которым раскинулся богатый сад. И после слов Альрафина поспешил он выйти наружу, и пришлось целителю немного придержать его, чтобы не тревожить без нужды раны и не трудить чрезмерно тело. Сам же он пошел рядом, готовый в любой момент подставить плечо для опоры.
Не сдержал Острый восхищенного возгласа, когда увидел цветущие сады Ашура, его высокие травы и пышные кусты, ковер цветов и статуи, глядящиеся в воды пруда.
- Тебе нравится? – спросил Альрафин. – Эти сады были разбиты, когда не было здесь еще ни дома раненых, ни других домов, только один Храм. И поколения служителей ухаживали за ними, оберегали и обновляли. Если пройти немного дальше, то мы увидим несколько яблонь, которые сажали мы с Туоки. А еще дальше – старую вишню, которую сажал еще Верховный, когда был молод. Это почетный труд, потому что в наших садах больные находят покой и отдохновение, здесь радуется душа.
- Я вижу, - согласился Острый. – Ты счастлив здесь, Альрафин?
- Конечно, - ответил целитель, но царапнуло его по сердцу: а правда ли? Одно он знал наверняка – идти по этим дорожкам с алессанийцем было куда радостнее, чем одному или даже с Туоки.
С тех пор они не раз прогуливались в садах вдвоем, а иногда Альрафин выносил доску для «Башни и Воина» под яблони, и они играли там, сидя на скамье, и алессаниец иногда протягивал руку и с улыбкой доставал из черных волос целителя запутавшийся там лепесток. Его собственные волосы понемногу отрастали, и Альрафин однажды принес ножницы и подровнял светлые пряди. Пусть вышло не так ровно и красиво, как раньше, но все же не так небрежно, как было до того.
За этими делами перестал Альрафин прислушиваться к новостям из внешнего мира, а были среди них такие, которые стоило бы и знать. Зато другие служители слушали внимательно и знали, что война между Алессанией и Кредидой почти неизбежна, хоть и не желает того простой народ, а кроме того иные целители запоминали другие новости, присматривались, сопоставляли и думали, как получить с этого свою пользу.
Однажды Альрафин и Острый гуляли в саду, наслаждаясь разговором и обществом друг друга.
- Ты, должно быть, был воином, - заметил целитель.
- Почему ты так решил?
- Потому что… это видно. Ты ходишь бесшумно, так что тебя невозможно услышать, если ты за спиной, зато самого тебя врасплох не застать, и ты замечаешь любую мелочь. И боль от ран ты переносил, как подобает воину, и никогда не жаловался, и на теле у тебя есть старые шрамы. Нет оружия в Храме, а не то я принес бы меч, и мы бы посмотрели, как он ляжет в твою руку!
- Это похоже на правду, мое тело помнит больше меня. А еще порой мне снится что-то, связанное с битвами, но поутру я не могу вспомнить, что. Я бы об этих снах и не вспомнил, если бы ты не заговорил о воинах.
- Что ж, это говорит в пользу моих догадок, но нам не стоит слишком доверяться снам. Туоки вот приснилось однажды, что он сказочный дракон, и он, не просыпаясь, зарычал и пошел по комнате. Как он говорит, ему снилось, что он летит. К несчастью, он запнулся о ножку кровати и упал на меня. Повезло же мне, что весом дракона он на самом деле не обладал!
Оба засмеялись, и тут из-за поворота вышел служитель Акрус и без одобрения посмотрел на это.
Был Акрус высок и дороден, вышагивал степенно, и весь вид его говорил о достоинстве и благополучии. Был он умелым целителем из числа старших, и мог бы давно войти в Первый Круг, но была у него слабость к людям знатным и высокородным. Хотя не отказывал он простым людям, как и любой служитель, но старался, чтобы больные знатных родов, если попадали такие в Храм, лечились у него. Не всем по нраву было такое тщеславие, в том числе и Верховному, но Акруса не в чем было упрекнуть, потому что лечил он старательно и больные были благодарны ему.
- Гуляешь, Альрафин? - сказал он. – А между тем тебя заждались в доме раненых, немедля иди туда.
Не слишком по нраву Альрафину было такое обращение, да и мог он сказать, что гуляет не просто так, но не дело пререкаться со старшими, потому целитель молча поклонился и пошел в дом раненых. Атрус посмотрел, как он скрывается за деревьями, а после повернулся к Острому.
- Прошу прощения у гостя, за то что пришлось прервать его беседу, но дело, с которым я пришел, не для лишних ушей.
Не понравились эти слова алессанийцу, и он свел брови, хмуро глядя на служителя Ашура.
- Что же это за дело, если лишним оказался человек, который был со мной здесь все это время и от которого я ничего, кроме добра, не видел?
- А дело это касается твоего прошлого, о котором удалось мне получить известия, в чем я почти уверен.
- Моего прошлого? – Острый подался вперед, пристально глядя на Атруса. – Что же можешь ты мне о нем рассказать?
- Сейчас я не рискну говорить об этом, боясь ошибиться, хотя такой риск и невелик, скажу лишь, что на днях ожидаем мы в Храм человека, который сможет больше поведать о нем, чем скромный служитель.
- Что ж, тогда прошу привести его ко мне, как только он появится здесь, буду ждать с нетерпением. Что же до скромного служителя, то я благодарен уже и за заботу.
Атрус склонил голову, и Острому не виден был радостный блеск его глаз.
- Теперь же, когда о главном я поведал, нужно мне получить несколько ответов, это мой долг целителя. Доволен ли ты лечением и уходом, тебе оказанным, не желаешь ли что-то изменить?
- Доволен, - последовал твердый ответ. – Я ни в чем не знаю нужды, благодаря Альрафину, и чувствую, как силы прибывают с каждым днем.
- Альрафин хороший целитель, - нехотя признал Атрус, - но он очень молод и не имеет того опыта, что есть у остальных. Если ты пожелаешь что-то изменить, то тебе достаточно лишь сказать об этом.
- Я ничего не желаю менять и доволен тем, что есть.
- Что ж, хорошо, - понял Атрус, что ничего не добьется здесь, но все же рискнул еще раз, - значит, Альрафин справляется и питаю надежду, что это похвала его искусству лекаря, а не его умению входить в доверие к людям. Альрафин старается сдружиться с ранеными, как и его друг Туоки, хотя более нежную дружбу они водят между собой…
Холодом опалил целителя взгляд алессанийца.
- Мне не в чем упрекнуть Альрафина, а до того, как он лечит других и говорит с друзьями, мне дела нет.
Счел за лучшее Атрус кивнуть и уйти, чтобы не вызывать и дальше гнева раненого, а тем временем вернулся и Альрафин, немало удивленный заданием старшего целителя, потому что промыть и перевязать простой порез мог бы и младший служка, и вовсе незачем было для этого искать его.
- А что же, целитель Атрус оставил тебя одного? – спросил он, приблизившись к Острому.
- Скорее это я более не хотел разговаривать с целителем Атрусом.
- Неужели он сказал что-то, огорчившее тебя?
- Напротив, - раненый решил не рассказывать о последних словах Атруса, - он говорит, что в скором времени я могу получить вести о своем прошлом.
Глаза Альрафина засияли.
- Так это же прекрасно, Острый! Быть может, тебе удастся тогда вспомнить все!
Все же ядовитые слова Атруса уязвили алессанийца, и думал он, глядя в эти сияющие глаза, что нет в хорошем отношении Альрафина к нему ничего, кроме заботы лекаря о больном, а все прочее могло померещиться.
- Что ж, если это окажется правдой, то я вскоре покину Храм. Ты ведь знаешь, что тело мое почти исцелилось, и только потеря памяти удерживает меня на месте. Будешь ли ты хоть вспоминать меня иногда?
Только тут понял Альрафин, чем грозят ему новости о прошлом Острого, и опустил глаза, и голос его прозвучал глухо, когда он ответил.
- Конечно. И вспоминать, и скучать.
- А что же, ты скучаешь по больным, которых тебе довелось лечить?
Тут бы целителю и солгать, но он помедлил и ответил честно.
- Признаться, нет. Когда я провожаю исцелившегося больного, то чувствую радость и удовлетворение от хорошо сделанной работы. Боюсь, что в этот раз радость будет отравлена тем, что ты уезжаешь и мы можем никогда более не увидеться.
Остаток прогулки оба провели в молчании, думая о своем.

[Советник Аламат]

Вести настигли их через несколько дней, и снова Альрафин и Острый были в саду, проводя время за игрой. Целитель склонился в задумчивости над доской, когда услышал удивленный возглас. Он поднял голову и увидел, что около сливы стоит молодой алессаниец и потрясенно смотрит на Острого, а тот – на него, а чуть далее стоит служитель Атрус и довольно улыбается.
- Шийло, тебя ли я вижу?! – воскликнул гость, сделав несколько быстрых шагов навстречу. – Что могу я думать?! Как верить своим глазам?! Столько времени мы ждем вестей от тебя, опасаясь худшего, а ты сидишь здесь и играешь в «Башню, Воина и Деву»! В чем причина?
Как только юный алессаниец обратился к Острому, Альрафин понял, что это его настоящее имя, а, увидев лицо раненого, закусил костяшки пальцев, потому что Острый вспомнил все.
- Кайри! – воскликнул он, быстро поднявшись со скамьи и взяв друга за плечи, - Как рад я видеть тебя, друг! Да, верно, не давал я знать о себе, но оправдывает меня то, что я и сам не знал, кто я. Только увидев тебя… Просто голова кружится сейчас, словно прошлое обрушилось на меня вместе с небом! Но теперь я помню, помню все!
- Ты ничего не помнил? – растерянно спросил тот, кого звали Кайри. – Мы знали только, что ты уехал послом к Хаммару Гордому, а после не вернулся и не давал о себе знать. Мы не верили, что Кредид подл настолько, что готов убить посла, и Правитель написал ему письмо, однако пришел нам наглый ответ, что уполз ты, несолоно хлебавши, и, видать, боишься теперь показаться на глаза своему народу. Много шума было из-за этого ответа, и кое-кто даже говорил об объявлении войны Кредиде за такую низость…
- Надеюсь, горячие головы остудили? – быстро спросил Шийло.
- Да, - неохотно ответил Кайри, и Альрафин понял, что он был среди этих горячих голов. – Однако же отношения наши с Кредидой обострились до предела, прекратилась торговля, народ шумит… Того и гляди начнется война, а ты пропал, и никто не догадывался, где ты!
- Глупец и подлец! – воскликнул Острый, сжав руку в кулак. – Ничего, не пойдет на пользу Хаммару Кредиду его жадность, да и в попытке убить посла мало мудрого было! Однако же ему это почти удалось. Вот, - Шийло обернулся к Альрафину, словно только вспомнив о нем, - вот благодаря кому мы с тобой сейчас разговариваем. Это Альрафин, и это его искусство подняло меня на ноги.
Целитель поднялся со скамьи и, склонил голову в учтивом жесте.
- Благодарю! – повернулся к нему Кайри, прижав руку к сердцу. – Да что я – вся Алессания благодарит тебя, Альрафин из Храма, потому что войско осиротело без своего предводителя! Однако, Шийло, нам нужно спешить. Голубь с добрыми вестями отправится в путь сейчас же, но и нам следует поторопиться. Я привел тебе коня, а кроме того в лесу у Храма ждет нас отряд добрых воинов, потому что нет больше веры Кредиду, способному замыслить убийство посла. Поспешим!
- Да, - кивнул Шийло, - нельзя терять время!
Альрафин смотрел на него и поражался преображению. Воинский дух и решительность ожили в алессанийце, и стоял перед целителем не безымянный раненый, а предводитель, привыкший вести за собой людей, и в сердце его горела любовь к родине, над которой раскинула темные крылья угроза.
И хоть сам он желал бы, чтобы Шийло остался еще на несколько дней в Храме, пока последние опасения не покинут лекаря, кто такой был Альрафин перед лицом всей Алессании, зовущей своего воина? И хоть мысли об отъезде Острого ранили сердце целителя, он не сказал ни слова. Тихо пошел он прочь, не видя, каким взглядом проводил его Шийло, и как прищурился, заметив этот взгляд, Атрус.

Когда Альрафин пришел к себе в комнату, был там и Туоки, у которого лишь недавно закончился урок.
- Ох, друг мой, что с тобой, на тебе лица нет, ты белый, как луна!
- Острый все вспомнил, - вздохнул Альрафин и, увидев радостную улыбку Туоки, добавил, - и уезжает сегодня.
- Аль… бедный мой Аль! – воскликнул Туоки и обнял друга. – Воистину злым был мой язык, когда я говорил о вашей связи! Напророчил… Но я думал, что ваши чувства оживят тебя, а теперь они тебя убивают…
- Нет, Туоки, - покачал головой целитель, - ты ни в чем не виноват. Если бы я того не хотел, кто бы меня заставил? Я сам позволил любви поселиться в моем сердце, мне и отвечать теперь. Глупо было надеяться, что может быть иначе; исцелившиеся покидают Храм, а лекари остаются, и так идет от века. Вот только сейчас я не могу рассуждать мудро, и этот порядок кажется мне противоестественным и глупым. Но это пройдет…
Хоть и благодарен был Альрафин за участие Туоки, но все же захотел побыть в одиночестве и пошел побродить по дорожкам сада. Давно уже не гулял он здесь в одиночестве, с тех пор как Острый встал с постели, и теперь прогулка только напоминала о том, что заканчивалось навсегда, потому что не суждено было им вдвоем больше прохаживаться здесь. Альрафин вздохнул, впервые чувствуя, как ранит невозможность быть с тем, кого любишь, и только теперь понял, что чувствовали те мужчины и женщины, которые сбегали из Храма навстречу своей судьбе. Редко, но такое случалось.
Когда Альрафин дошел до кустов жасмина у нагретой солнцем стены хранилища трав и снадобий, навстречу ему вышел Острый, как всегда, бесшумно, так что целитель не мог предсказать его появления и сбился с шага.
- Долго же я тебя искал, - сказал алессаниец. – Давай пройдемся вместе еще раз.
«В последний раз», - подумал Альрафин, но вслух ответил другое:
- Значит, Шийло? И правда, острое…
- Знаю, знаю, о чем ты подумал, - улыбнулся воин. – Однако же так и есть, это означает «острый» на древнем языке народа руори, от которого и пошел народ Алессании.
Он взял Альрафина под руку и повел прочь.
- Я искал тебя, чтобы выразить свою признательность. Ты спас мне жизнь и вернул часть памяти, такое не забывают. Как мне отблагодарить тебя?
- Нам запрещено брать приношения от больных, - отозвался целитель. – Если хочешь отблагодарить, то сделай пожертвование Храму, его примут с радостью.
- Не Храм спасал меня, а ты, и благодарен я не всем, а тебе. Да и разве деньгами выразишь свои чувства? Не этих слов ждал я от тебя…
- Не этих? – забывшись, гневно обернулся к нему Альрафин, освободив руку. – А каких? И не боишься ли ты, что потребую я слишком много – больше, чем ты сможешь дать, а я – вынести? Не остановит ли это тебя?
- Я воин, - мягко сказал Шийло на эту вспышку чувств. – Я не боюсь.
Поцелуй вышел долгим и сладостным, и пока он длился, Альрафин успел забыть о своей печали, и о долге служителя Ашура, и о том, что все в землях Храма известно Верховному… Когда он опомнился немного, алессаниец держал его крепко – не вырвешься, и сквозь одежду целитель чувствовал жар его тела. Альрафину хотелось бы, чтобы это мгновение длилось вечно, он всем телом прильнул к Шийло и обвил его руками.
- В час Совы, - шепнул ему алессаниец, - приходи к ограждающей стене к западу от ворот, да только не к самим воротам - увидят. Поедем со мной, Альрафин. Видят боги, не думал я, что этим закончится, но не могу я с тобой расстаться.
Как ни хорошо было молодому целителю, но не забылся он настолько, чтобы согласиться.
- Нет, Шийло… Нельзя мне. Не могу я.
- Отчего же? – облако набежало на строгие черты воина. – Боишься, что поймают? Или еще чего страшишься? Знаю, что не дело бежать в страну, которой в дверь стучится война, да с человеком, которого могут на этой войне убить. Если дело в этом…
- Да нет же, - прервал его Альрафин, - не страшит меня ни неизвестность, ни что иное. За другое сердце болит. Здесь мои больные, здесь я клялся быть, чтобы облегчать страдания и даровать исцеление в меру своих сил. Как покину больных? Как предам свое призвание?
- Не только в Храме даруют исцеление, не только здесь найдешь ты больных и раненых. Не отниму я у тебя ни твоего призвания, ни твоего искусства. Неужели готов ты отказаться, только чтобы остаться запертым в этих стенах? Чем камень, из которого они сложены, лучше дерева Алессании?
Молчал Альрафин, раздираемый сомнениями, и чувствовал, что в руках Шийло тает его решительность, словно мед в кипятке, и мысли о долге и привязанность Храму отступают все дальше. Но не мог он дать свое согласие и не знал, как поступить. Только он открыл рот, еще не зная, что ответит, Шийло прижал палец к его губам.
- Не говори ничего сейчас, - попросил он. – Не надо. Просто знай, что в час Совы буду ждать я тебя у стены наготове со всем необходимым, возлюбленный мой.
Выпустил он Альрафина из рук, и разошлись влюбленные в разные стороны, не оглядываясь.

[Советник Аламат]

Остаток дня провел Альрафин, как в тумане, за что он ни брался, все выходило как попало, если же задавали ему вопрос, то отвечал невпопад.
- Аль, да ведь на тебе лица нет! – воскликнул Туоки, когда молодой целитель, желая приготовить мазь, перебрал корни чемерицы, да и выбросил хорошие корни, а негодные ссыпал в плошку. – Знаю, что сложно тебе сейчас, и понимаю твое горе, но возьми себя в руки или хоть не пытайся делать что-то, пока успокоиться не сумеешь.
Стыдно было Альрафину скрывать от Туоки истинную причину своего смятения, но и всей правды он сказать не мог. Мучился юный целитель, зная, что нужно сделать выбор – и не в силах был его сделать. Знал Альрафин, что каково ни было бы его решение, половина его сердца останется в Храме, а половину увезет Шийло, и ничего с этим поделать нельзя. То решал он непременно уехать, то – ни в коем случае не уезжать, а остаться с больными, и не мог понять, где же его настоящее место. Только подумал он было, что все-таки сбежит вместе с Острым, как пришел к нему служка и сказал, что ждет ученика в своих покоях Верховный.
Десятки раз до этого открывал Альрафин двери в покои Верховного, и всегда делал это с легким сердцем и спокойной совестью. Не то в этот день – руки у него дрожали, и не поддавалась тяжелая дверь, и скользили пальцы по хитрой резьбе. Наконец, вошел он и поклонился, и только поднял глаза, как понял по лицу Верховного, что тот все знает. Тогда залился целитель жарким румянцем и тем самым выдал себя, не сказав еще ни слова. Однако подошел он по жесту Верховного и опустился перед ним на колени, радуясь, что не нужно стоять перед ним на подгибающихся ногах.
- Ты ничего не хочешь рассказать мне, Альрафин? - спросил Верховный, прожигая ученика взглядом.
Альрафин промолчал и только покачал головой, отрицая. Солгать наставнику он не мог, и сказать правду не мог, поэтому молчал, уставившись на коврик у своих коленей.
Молчание длилось, пока Верховный пристально смотрел на молодого лекаря, а потом он разбил тишину:
- Наши предки были мудрее нас, - и, когда не ожидавший таких слов Альрафин поднял голову, пояснил, - В прежние времена служителей Храма при посвящении оскопляли, лишая тем самым их раздвоенности между желаниями духа и бренными желаниями плоти. После этот обычай признали слишком жестоким и упразднили. Жестоким? Быть может, но в те времена целители не подвергались тем искушениям, которые ждут их сейчас. Ты разочаровал меня, мальчик мой. Я думал, что ты-то можешь подняться выше порывов своего тела. И что же? Стоило появиться смазливому алессанийцу, как ты готов бежать, сломя голову, выполняя прихоти своей плоти. Где твой ум, твоя выдержка, твое благоразумие, Альрафин?
Альрафин мог бы сказать, что не только ради плотских удовольствий он хотел быть с Шийло, и не только желания тела объединяли их, но он молчал, а Верховый говорил, и с каждым его словом Альрафину казалось, что сердце его вышло из груди и гневные слова льются на него раскаленным воском, отчего было все больнее и больнее.
- А подумал ли ты о больных, которых готов бросить здесь? Они отдались в твои руки, Альрафин, когда пришли в Храм –и вот чем ты платишь за их доверие. Не меня ты предаешь и не других своих наставников, и даже не Храм – их предаешь. Хватятся тебя завтра, и спросят в доме раненых – а где Альрафин? А Альрафин презрел свой долг и свои клятвы и скачет себе в Алессанию – ищи ветра в поле…
Целитель сидел неподвижно, и щеки его горели, и сердце пылало, и казалось, что пытке этой не будет конца. Он не смел поднять глаза на Верховного, однако же чувствовал его взгляд, и этот взгляд укорял его и проникал до самых глубин души.
- И ведь не в моих силах что-то сделать с тобой, - вдруг сказал наставник. – Да, могу я приставить к тебе охрану и посадить под замок, но после этого ты не будешь работать, как раньше, потому что нельзя принудить к любви и состраданию, а из-под палки толку от тебя не будет. И просто так отпустить тоже не могу… Перед сложным выбором ты поставил меня, мальчик мой, и очень огорчил.
- Наставник…
- Не хочу ничего слышать. Ступай, Альрафин. Эту ночь нужно тебе провести с больными. Поступи так, как подсказывает тебе сердце и совесть. Если я не ошибся, то увижу тебя завтра вместе с другими. Если же ошибся… боги пусть судят твой поступок. Иди.
Альрафин поклонился и, смотря прямо перед собой, на подламывающихся ногах вышел, и какое-то время шел, не разбирая дороги и спотыкаясь. От того, что Верховный знал об его тайне, было ему горько и стыдно, однако же потом чем больше вспоминал Альрафин их беседу, тем сильнее крепло в нем желание поступить по-своему и сбежать. «Если я останусь, потому что считаю себя виновным, - думал он, - разве не будет это той работой из-под палки, о которой говорил наставник? Если важны мне больные, то лечить я могу и вне Храма». Вечером, собираясь в дом раненых, взял он собой несколько необходимых вещей да пару безделиц на память.
- Куда это ты собрался? – спросил Туоки.
- Эту ночь мне быть с ранеными, - отозвался Альрафин.
- Так это для раненых собираешь ты сумку? Ох, Аль, что-то ты скрываешь, а ведь я твой друг.
- Знаю, Туоки, - вздохнул целитель, - прости. Не могу я тебе сказать, зачем собираю сумку, одно только выдам – вряд ли мы увидимся еще, если она мне понадобится.
Печаль мелькнула в глазах Туоки, потому что любил он своего друга и не хотел с ним расставаться, однако благородства его хватало, чтобы отпустить его без упреков и уговоров.
- Не забывай меня, Аль, - только и сказал он. Альрафин крепко его обнял.
- Никогда не забуду. И буду скучать.
- Не будешь… разве же ты заскучаешь со своим алессанийцем. Будь счастлив, Аль, и знай, что в Храме у тебя останется друг, что бы ни случилось.
Со слезами распрощался Альрафин с Туоки и пошел в дом раненых. Вот и сумерки окутали Храм, и темнота сгущалась все сильнее, и в небе одна за другой загорались звезды, в воздухе разлилась ночная свежесть, а в траве завели свою песню кузнечики, и все вокруг было наполнено их щелканьем и цоканьем. Альрафин мерил шагами маленькую комнатку в доме раненых и ждал. Он взял с собой книгу, но от волнения не мог разобрать ни строчки, и потому просто ходил, глядя на бьющееся в маленькой лампе пламя. Наконец, время настало, целитель закинул на плечо свою сумку и с замиранием сердца пошел прочь из дома раненых, чтобы со всех ног спешить к стене, у которой ждал его Шийло.
- Кто здесь? – настиг его ушей громкий шепот. – Альрафин, ты ли? Пить, ради милосердия, пить, я умру от жажды…
Это был Орог, охотник из маленького поселения в Кофе. Отступилась удача от охотника, порвал его хозяин леса, приложил по голове тяжелой лапой. Выжил Орог благодаря искусству Храма, да только зрение потерял, как целители ни бились. С трудом переносил свою слепоту охотник, был угрюм и неразговорчив, однако Альрафина узнавал уже по шагам и был ему даже рад, насколько он вообще радовался теперь кому-инбудь.
Не успел целитель подать Орогу воды, как подошла к нему девочка со рукой на перевязи и со слезами пожаловалась, что не может заснуть, потому что боится злых духов, обступающих ее постель, стоит ей закрыть глаза, так что она дрожит и боится ресницы сомкнуть. Пришлось Альрафину пойти с ней, и прогонять злых созданий, и рассказывать сказки шепотом, чтобы не разбудить других, пока не заснула она мирно и крепко. Только поспешил целитель за порог, как остановила его старушка, что шла по ягоды да и сломала ногу на крутом пригорке – замучили ее боли, спасу не было от них. Так и провел в заботах и трудах ночь Альрафин, помогая, подавая, успокаивая и залечивая, меняя повязки и утешая, а когда опомнился, час Совы давно миновал, и стоял на пороге другой служитель Ашура, пришедший сменить лекаря. Выбежал Альрафин на порог и увидел, что поднимается солнце и гладит ласковыми лучами сады Храма. Не помня себя, побежал он со всех ног к стене – никого не было там, прождал всю ночь возлюбленного Шийло да и уехал, так и не дождавшись. Тогда, шатаясь и спотыкаясь, добрел он до своих покоев, и упал там на кровать, и удивленный Туоки не стал его ни о чем спрашивать. И не смог Туоки-Улыбка, всегда скорый на целительные речи, подобрать слова утешения, и просто гладил волосы друга, пока тот беззвучно плакал, стиснув подушку.
Ничего не сказал Верховный, только кивнул одобрительно, когда увидел Альрафина на занятии вместе с другими. Целителю же от его ласкового взгляда сделалось совсем худо, потому что наставник решил, будто это совесть заставила Альрафина остаться и отступиться от Шийло, на самом же деле лекарь чувствовал, будто предает и того, и другого. Однако же после ночи в доме раненых отказался он от мысли о побеге, словно сама судьба удержала его. Но с тех пор утратил он душевный покой, осунулся и вид у него был печальнее прежнего. Туоки знал, что гложет его друга, но ничего тут не мог поделать и уповал лишь на время, в чьей власти залечить эту язву в душе.

[Советник Аламат]

Когда распустил в траве звездчатые белые лепестки цветок акито, символ чистоты, и засвистела в ветвях свою немудреную песенку птица юкийо, при Первом Круге посвятил Верховный Альрафина в старшие целители. Принял Альрафин из рук наставника новый пояс с вытканными на нем символами здоровья и силы, поклонился и поблагодарил, как подобает, но внутри у него было пусто, тускло и холодно, словно то был не его праздник. Знал целитель, что многие ему завидуют – мало было тех, кто в его годы становился старшим, но думал, что лишь безумец может захотеть его судьбы, потому что кто в здравом уме будет завидовать несчастному?
Лишь известие о начале войны Кредиды с Алессанией вырвало Альрафина из равнодушия, с которым смотрел он теперь на мир. Войско Хаммара Гордого перешло реку, разделяющую два государства, и вторглось в алессанийские леса, но не таковы были местные жители, чтобы сдаться ему, они готовы были сражаться за родную землю, пока руки их могли держать оружие. С волнением встретили эту новость в Храме. Служителей Ашура не волновали ссоры правителей, но война означала, что будут раненые, будет работа целителям, больше, чем раньше, да и работа тяжелая, трудная. Однако же пока было тихо, ибо бои шли на юге, и ничего, кроме вестей о сражениях, не попадало в Храм.
Через неделю после того, как узнали в Храме о начале войны, прискакал к воротам посланец в красном, черном и белом. С любопытством глядели на него целители, потому что были то цвета Хаммара Кредида. Спешился посланец и потребовал, чтобы провели его к Первому Кругу, потому что имел он срочное донесение, однако же получил ответ, что Первый Круг сам решит, когда позвать посланца Кредиды, а до тех пор придется ему подождать. Принял слуга Хаммара такой ответ, хотя и был изрядно им недоволен, но пришлось ему спрятать свое нетерпение.
На следующий день принял Первый Круг гонца. Вышел тот в центр круглого зала и провозгласил, что Хаммар Кредид шлет служителям Храма Ашура приветствие и свои наилучшие пожелания, а также уверение в своем расположении. И что надеется повелитель Кредиды обрести в целителях Ашура друзей, но для доказательства их дружбы нужен Хаммару Гордому сущий пустяк – чтобы не принимали в Храме алессанийцев ни богатых, ни бедных, ни здоровых, ни больных, и ворота были для них закрыты, тогда властитель Кредиды щедро вознаградит служителей. Если же они откажут в такой малости, продолжал посланец, перекрывая поднявшийся шум, то Хаммар Кредид сочтет свою дружбу отвергнутой и будет глубоко оскорблен, а оскорбления он сносить не привык.
- Не будет удачи тому, кто угрожает Храму! – поднялась со своего места золотоглазая Яри и согласным гулом поддержали ее целители, хоть и не все. Были и такие, кто боялся правителей, у которых были войска, чтобы стереть Храм с лица земли, но таких было мало. Посланец же посмотрел на Яри, но промолчал, ибо знал, что не от нее он должен получить ответ.
Наконец, встал Верховный, и тут же утих ропот в зале, так что было слышно, как свистит птичка юкийо, залетевшая под купол.
- Никогда еще ворота Храма не закрывались и не открывались по слову мирского правителя, - сказал Верховный. – Если Хаммар Гордый – друг Храму Ашура, то пусть будет другом на деле. Мы же не отказываемся лечить воинов его, и слуг, и жен, и самого его, но также не отказываем в этом алессанийцам, ибо на этом держится Храм! Так и передай Кредиду.
- Мой повелитель будет огорчен этим ответом, - сказал посланец и пошел прочь из зала, оседлал своего коня и в тот же час скрылся.
Не было тайной то, что произошло в зале Первого Круга, и вскоре весть о предложении Хаммара Гордого облетела весь Храм. С негодованием выслушал ее Альрафин.
- Кем возомнил себя Кредид, если решил, что может указывать Храму, кого принимать в своих стенах, а кому отказывать? Или он счел себя богом?
Еще день Храм гудел, как гнездо диких пчел, обсуждая эту новость, но потом ропот утих, и все подумали, что получив такой ответ, Хаммар не посмеет более докучать. А через две недели произошло несчастье. Служка, приносящий Верховному каждое утро прохладное питие, нашел его тело в постели уже остывшим. Мирно отошел наставник, во сне, и искусства всего Первого Круга не хватило бы здесь, потому что вернуть жизнь мертвому не может уже никто.
В скорбь погрузился Храм. Целители надели темно-серые одежды печали, и сняли украшения, и убрали с дверей колокольчики и связки металлических и деревянных трубок, чтобы те своей музыкой не прерывали траура. Не звучали более гимны, не разносились веселые песни. Только из дома, где покоилось тело Верховного, доносился одинокий голос. «Айэлеалиолиялилииииии», - выводил он тихо и скорбно, и каждый, кто желал проститься с наставником, замирал и склонял голову, слыша его.
Альрафин и Туоки ходили с красными от слез глазами, и немало других было, кто оплакивал Верховного вместе с ними. Кто-то не выказывал так свои чувства, но не было в Храме ни одного человека, который не скорбел бы по умершему. У тела наставника копились посмертные приношения. Настал день – и собрали их и отнесли на большой костер, а на самом верху его положили мертвое тело. И собрались вокруг все целители Храма, кроме тех, кто должен быть подле больных, потому что исцеление превыше всего, и сам Верховный был бы опечален и разгневан, если бы кто-то оставил больного умирать, чтобы быть на похоронах. Взметнулось вверх пламя, и целители тихо запели, прощаясь с наставником, песню без слов на древний мотив, полный тихой скорби – но и надежды, потому что за смертью непременно следует рождение, и так продолжается из века в век. Альрафин стоял в первом ряду и тоже пел. Впервые за много дней он не думал о Шийло, и сердце его наполняла тоска по учителю.
Вечером собрался Первый Круг и, посовещавшись, выбрал нового Верховного. Стал им Утер, нестарый еще целитель, но уже показавший себя мудрым и терпеливым с больными. Огласили это решение всем служителям Храма, и тогда посвятили Утера, и он отрекся от своего прошлого имени и стал Верховным. И тогда сняли целители темно-серые одежды, и надели обычные в знак того, что жизнь продолжается.

[Советник Аламат]

На третий день после избрания Верховного, прискакал к Храму тот же гонец. Однако на сей раз не стал он просить позволения предстать перед Первым Кругом, а остановил коня у главного строения и трижды огласил всем, кто его слышал, что Хаммар Гордый запрещает отныне принимать в Храме Ашура алессанийцев, а если найдутся непокорные его воле, то двинет он на Храм свои войска, и сметет его, и разрушит стены, и убьет всех, кто служит Храму, и саму память о них уничтожит. И, не дожидаясь ответа потрясенных служителей, ускакал прочь.
Снова собрался Первый Круг, и никто из служителей не знал, о чем они совещаются, однако увидел Туоки, как вышла из зала золотоглазая Яри, и щеки у нее были красными, и грудь гневно вздымалась, словно кто-то тяжко оскорбил прекрасную целительницу.
- Неужто они поддались Хаммару, - сказал в задумчивости Альрафин, когда вечером Туоки рассказал ему о том, что видел. – Тогда Яри в бешенстве…
- А сам что ты об этом думаешь?
- А я думаю, что Храм, который будет принимать одних и закроет двери перед другими, уже не будет Храмом Ашура.
- Наставник бы с тобой согласился, - вздохнул Туоки.

Вскоре потянулись к Храму повозки с ранеными – и все то были кредидцы. Хмурые, мрачные, они про себя, а порой и вслух проклинали войну. Дорого платил народ Кредиды за желания своего повелителя, и алессанийцы стояли намертво, не пуская захватчиков в родные земли. Часто раненые поминали злого алессанийского духа в плаще. Он вел войска Алессании, он заманивал кредидцев в болота ложными отступлениями, его воины расстреливали войско Хаммара под прикрытием деревьев, там, где он появлялся, алессанийцы начинали драться вдвое яростнее, а воины Кредида отступали. Выслушав однажды от однорукого ветерана описание этого злого духа, Альрафин почувствовал, как сильно забилось его сердце, потому что то был Шийло.
Дорого бы дал целитель, чтобы узнать о Шийло от его народа, но ни одного раненого алессанийца не было в Храме, и не потому что испугались служители гнева Хаммара, а потому что не приходил в Храм лесной народ – то ли дороги были перекрыты, то ли прошел слух о том, что принял Первый Круг предложение Кредида. Так и мучился Альрафин в неизвестности, да связывал вести о Шийло из тех обрывочных упоминаний, что доносили до него другие. И слыша о нем новости, одновременно радовался Альрафин и волновался, потому что был алессаниец храбр, но жизни его постоянно грозила опасность.
Летним вечером принес к Храму всадника белый конь. Сидел тот всадник в седле неуклюже и неловко, перекосившись, словно мешок с зерном, и опустив голову. И когда подошли целители к нему, сполз он к ним в руки без чувств, и увидели служители Ашура, что он при смерти и только благодаря умному коню смог оказаться в Храме. Ахнул Альрафин, бывший там же, увидев лицо раненого – то был Кайри, друг и соратник Шийло. Одежда его была изорвана, все тело в ранах, и дышал он тяжело и прерывисто, и кровь выступила на его губах. И тогда зазвучал в Храме низкий голос большого колокола, потому что не хватило бы обычного искусства целителей Ашура, чтобы сохранить жизнь Кайри, и нужно было созвать Первый Круг. Подняли раненого, бережно понесли в круглый зал и там уложили. Распахнулись двенадцать дверей зала и вышли из-за них целители Первого Круга вместе с Верховным, в своих одеждах сами похожие на статуи из серого мрамора. Сделала несколько шагов к раненому золотоглазая Яри, но Верховный остановил ее властным жестом.
- Не спеши, Яри. Знал бы я, что зовут нас ради алессанийца, трижды подумал бы, прежде чем собирать Первый Круг.
- Что нам до его родины? – возразила Яри. – Это человек ранен и нуждается в нашей помощи и милосердии. Разве есть нам, что обсуждать?
- Разве забыла ты? Хаммар Гордый…
- С каких пор Хаммар Гордый решает, кого нам спасать, а кого отвергнуть? А если завтра задумает он сделать Храм частью Кредиды, так же ты проглотишь это, Верховный? Опечалился бы наставник, если был бы жив и знал, что ты творишь!
Покраснели скулы у Верховного, но голос остался тверд.
- Велико войско у Кредида и решимость его велика. Кто защитит нас, если задумает он двинуть на нас своих людей? Кто ответит за жизни служителей Ашура, Яри? Кто укроет прочих больных и раненых? Не ты ли? А потом, глядя на пепелище и развалины, скажут люди: не сумел Верховный защитить Храм, отдал на поругание. Того ли ты хочешь?
- Трусостью веет от этих слов! Что же теперь, лизать нам пятки Хаммару в страхе, что иначе он гневно нахмурится в нашу сторону? Верховного ли я слышу или скулящего кутенка? Что же, кредидцы тоже люди и знают Храм Ашура, и не посмеют они разрушить его. А если бы и решились, за нами Коф, Алессания и Вармал, и они не потерпят святотатства!
Яри и Верховный продолжали спор, начавшийся задолго до этого дня, шептались между собой другие из Первого Круга, и слушал Альрафин, сжимая кулаки и теребя светлый плащ целителя в пальцах. Пока решали двое мудрых, каким быть Храму и как жить его служителям, тяжело дышал на плитах серого мрамора Кайри, и больно было Альрафину глядеть на него. Не думал он в тот момент ни о Хаммаре гордом, ни о наставлениях своего учителя, который не потерпел бы подобного спора у постели больного. Все, что знал целитель, так это то, что Кайри с каждым мгновением становился ближе к смерти, и если Яри и Верховный не придут к соглашению, спорить будет не о чем. Никто из Первого Круга не подходил к алессанийцу, и лекарь комкал ткань и видел, как кусает губы стоящий рядом Туоки. Не приходилось еще Альрафину применять к больному таинство в полную силу, но понял он, что на сей раз придется это сделать, потому что иначе не сможет он смотреть спокойно в глаза Шийло или наставнику, если посчастливится встретить новое его земное воплощение. Серой молнией мелькнул Альрафин мимо спорящих и встал рядом с Кайри на колени, положив одну ладонь ему на грудь над сердцем, а другую – на живот, к сосредоточению жизненной силы, прежде чем кто-то успел его остановить.

[Советник Аламат]

И увидел Альрафин рубашку. Новую почти что рубашку, из тонкого льна, с голубыми цветами по вороту. Носить бы ее еще и носить, да кто-то распорол ее прямо по шву, в грязи вывалял, по краям растрепал, так что нитки полезли. Не дело так хорошую вещь портить. Покачал головой Альрафин и достал из ниоткуда катушку золотой нити с серебряной иглой. И сам он иглой стал, и нитью – тоже, и пошла игла сама дыры зашивать да края обметывать. И знал Альрафин, что может шить, сколько угодно, пока хватит нити, а вот если закончится золото на катушке – беда будет, лягут рядом два мертвых тела, потеряет жизнь целитель вместе с раненым. Стежок за стежком, а шва и не видно, словно срастается ткань заново. А нити на катушке еще вдоволь, вот уже дыры пропали, вот края снова ровными стали, а игла все пляшет, заново ворот выделывает. Наконец, сделала она последний стежок да и нырнула к катушке, спряталась под слои ниток, а рубашка легла, как новая, только что в грязи, ну да грязь отстирать дело нехитрое…

Открыл Альрафин глаза и понял, что так и сидел, ладони положив на раненого, и привиделись ему и рубашка, и нитка с иглой. А потом увидел он, что раны Кайри закрылись, и дышит он ровно, хоть еще и не пришел в себя, и понял целитель, что впервые у него получилось вылечить человека таинством. Однако не успел он обрадоваться этому, как услышал гневный голос:
- Как осмелился?!
Обернулся Альрафин и увидел, что Верховный стоит за его спиной, а от его гнева закрывают целителя Яри и Туоки. Испугался запоздало Альрафин, потому что знал – если помешать служителю Ашура, когда он лечит таинством, то можно убить и исцеляющего, и исцеляемого. От страшной участи защитили его Туоки и Яри.
- Кто тебе позволил? – страшен в ярости был Верховный, горели глаза под густыми бровями, метали молнии. – Или не слышал ты, что я говорил?
Понял Альрафин, что как ни крутись теперь, а отвечать придется. И тогда он заговорил негромко, но услышали все – такая тишина повисла в зале.
- Не присягал я Хаммару Гордому, на чью волю ты ссылаешься, а только Храму и больным.
Ропот раздался среди служителей Ашура после этих слов, но Альрафин заметил, что Яри и ее сторонники смотрят на него с одобрением, и это придало ему сил.
- Вот как? – спросил Верховный. – Раз ты давал клятву Храму, то и Первому Кругу, а Первый Круг выбрал меня, чтобы встал я над ними. Разве не учил тебя наставник почтению перед старшими?
Упрек был справедлив, потому немного помолчал Альрафин, прежде чем ответить.
- Наставник учил меня не делать различия между больными и поступать по совести и по законам милосердия, а совесть свою я чту больше тебя. Прости, Верховный.
Громче заговорили служители Первого Круга – многим такой ответ показался слишком дерзким. Альрафин тем временем поднялся с колен и стоял прямо перед Верховным, потому что Туоки и Яри отошли в сторону.
- По законам милосердия, говоришь? А не думал ты, чем твое милосердие может обернуться для Храма? Если ворвутся сюда воины Кредида и начнут убивать, рушить и жечь? Будешь ли ты готов взять на свою совесть такой груз?
Опустил голову Альрафин, признавая правдивость этих слов. Однако и раскаяния он не чувствовал, потому что знал – если бы Кайри умер, то целитель бы себе того не простил. Но и у Верховного была своя истина, и не мог Альрафин не согласиться и с его правотой. И только один выход видел он теперь для всех. Горько дались целителю следующие слова, но другого сказать он не мог.
- Не будет Хаммар мстить за одного человека, если вылечит его отступник и изгнанник.
Ахнул Туоки , услышав это, и бросился к другу, но удержали его.
- Понимаешь ли ты, что говоришь? – спросил Верховный. – Одна дорога лежит прочь из Храма, а обратной нет. Того ли хотел бы твой наставник?
- Наставника моего нет больше здесь, и правду его больше не чтут в Храме, значит, и мне больше тут делать нечего.
- Аль, я с тобой! – крикнул Туоки, но Альрафин покачал головой.
- Нет, друг, не твоя эта судьба. Я уйду, ты уйдешь… кто останется-то?
Снова зашептались в Первом Круге, но на сей раз к гневу и досаде примешивался стыд.
Выпрямился тогда Верховный, и вокруг них с Альрафином сразу стало пусто и тихо, служители отпрянули к стенам и замерли там, потому что никто не осмелится нарушить тишину во время обряда отречения.
- Отныне не будет в Храме Ашура служителя по имени Альрафин, - говорил Верховный, и стоял перед ним целитель, опустив голову. – И никто из служителей не будет его видеть или слышать, или разговаривать с ним; и само его имя будет под запретом; и никто не будет вспоминать его; и из всех записей Храма упоминание об Альрафине будет вычеркнуто. И запрещено ему будет пересекать порог Храма, и посещать сады, и заходить в ворота. И нигде и никогда не позволено ему называть себя служителем Храма или говорить, что был он им когда-то. Нет больше Альрафина для Храма и Храма для Альрафина, властью своей забираю я у тебя имя, судьбу и одежду, данные тебе при вступлении под эти своды. Да будет так.
И когда прозвучали эти слова, негнущимися пальцами расстегнул целитель, у которого больше не было имени, застежки на своей одежде, развязал пояс и сбросил плащ, рубаху и штаны, оставшись лишь в повязке на бедрах, потому что не было ему более позволения носить одеяния служителя Ашура. Сердце билось глухо и больно, когда шел он прочь из зала, и все отворачивали лица, потому что отныне видеть его было другим служителям запрещено. И ночная прохлада обняла его плечи, когда вышел он за порог, не зная более своей судьбы.

[Miyakasi Hoshimi]

Заметила только один косяк (в документе) - на 13-ой странице ты сначала называешь служителя "Атруса" "Акрусом".
Стиль очень интересный, и приятно, что он выдержан на всём тексте.
Момент, когда Аль не смог уйти - ааа, какой! сильный! душераздирающий!! Я чуть не расплакалась!
Да и вообще - я сама удивлена, никогда меня такой слог не привлекал, а тут всё гладко так течёт, и всё через сердце проходит! Очень хорошо!!
С трепетом жду продолжения!

[Советник Аламат]

Miyakasi Hoshimi
Спасибо! )) Стиль для меня тоже нехарактерный, мягко говоря, а вот вдруг взбрело писать именно так.
Надеюсь, что окончание не за горами.

[Rubinox]

Жду продолжения. Нравится... *_*