Прослушать или скачать Secret Garden Windancer бесплатно на Простоплеер
читать дальшеТуман над озером клубился и складывался в призрачные фигуры, которые покачивались над водой и задевали полами белых одежд тростники. Тростники еле слышно шелестели, и Горливу на берегу казалось, что это духи ходят по воде и переговариваются между собой. Он поежился и снова поправил фибулу на плаще.
Горлив туман не любил. Сыро, промозгло, и дождя нет – а все равно вся одежда потом мокрая, а главное, никогда не знаешь, что там прячется перед тобой в молочной мути, кто вот-вот шагнет навстречу, посмотрит страшными белыми глазами… Оно, конечно, рядом со священным озером не так жутко, а все равно не по себе. Куда как лучше, когда чисто и ясно, и луна рисует дорожки на воде, а вода гладкая, как блюдо. Или днем при свете солнца, когда небо в озеро глядится, и тогда наверху облака, внизу облака, и если смотреть только на воду, кажется, что тебя взяли на небо, и ты летишь, будто крылья у тебя отросли. А потом посмотришь по сторонам – зелень в глаза бросится, сочная, яркая, нигде больше такой травы не растет, как на здешних берегах, – и порадуешься, что ты тут, на земле, и счастливый уже потому, что тебе тут жить выпало.
А в тумане так и стоишь столбом, всматриваешься, вслушиваешься, один шорох услышишь, три придумаешь… Горлив вздохнул и поежился – надел плащ покрасивее, а он и тоньше, надо было волчьим мехом подбитый брать.
Хоть бы соседи на другом берегу о себе дали знать, что ли! Они, конечно, люди дикие, кочевники бывшие, да и праздники у них под стать – шумные, с прыжками через огонь, с драками! А все же разожгли бы свои костры, спели бы чего, и сразу было бы ясно, что люди рядом, из плоти, из крови… пусть даже кое-кто из них с чешуей и перьями, а на других глядя и вовсе хочется охранный знак сделать. Но для харратского большого праздника еще время не наступило, хотя они уже и собираются, говорят. Вот ведь как вышло – и для альдаров это озеро священное, и для харратов, и лежит как раз посередке, между их землями, и не принадлежит никому. Мудро было задумано! А друг другу никто не мешает, потому что время праздновать разное. Вот когда соберутся харраты до дома со своими стадами, шатрами да ящерами ездовыми, вот тогда только жрецы Анну выйдут на берег, чтобы все готовить для праздника весны…
Так что по всему выходило, что стоять Горливу в тумане одному еще невесть сколько. Может, и полночи, если Трод забоялась холода и тумана и осталась дома. Ей что! Не захотела и не пошла. Горлив бы и сам уже с радостью вернулся бы домой, к печи, к горячим пирогам, к медовому отвару! Но если бы он ушел, то потом извелся весь: а вдруг Трод просто припозднилась, а потом его не нашла. Три раза он ее звал, три раза она только смеялась и ни да, ни нет не говорила, а на четвертый согласилась прийти на берег озера к нему. Неужели он ради Трод не выстоит? Однако время шло, плескала вода о берег, а Трод все не было.
Еще и прыщ на носу вскочил, как назло. Если бы не свидание, Горлив бы и не думал о нем, подумаешь, прыщ да прыщ. А к девушке на свидание идти, когда у тебя нос аж светится красным, - последнее дело. Одна радость от тумана – не так заметно, под луной-то у Горлива нос, наверное, засиял бы не хуже лампы.
Горлив скосил глаза к носу, пытаясь разглядеть прыщ и понять, не стал ли он хоть чуточку меньше, и тут ему померещилось что-то в тумане. Сразу вспомнились все истории о призраках, о белых духах с дрожащими пальцами, со страшными лицами – ударишь такого, а рука насквозь пройдет, зато он тебе может руку в грудь запустить, сжать в холодном кулаке сердце…
- Трод? – позвал Горлив и тут же оборвал себя. С чего бы Трод приходить с другой стороны, не с тропинки, которая ведет к Приозерью?
Метательный нож вошел ему прямо в сердце. Горлив еще успел подумать, что теперь о прыще можно не беспокоиться. А потом – что у духов из тумана на самом деле холодные руки. А дальше он не думал уже ни о чем.
Харра из отряда «хамелеонов» вышла из тростниковых зарослей и неслышно подобралась к убитому. Ее зелено-коричневая кожа быстро светлела и становилась молочной, поэтому «хамелеон» на самом деле походила на призрака. Харре не нужен был туман, чтобы оставаться незаметной, но она умела приспосабливаться к нему, как и к высоким травам степей, бурым и черным камням или светлому песку побережья. Харра вынула нож из груди Горлива и вытерла лезвие. При этом она не забывала оглядываться и прислушиваться, но ничто не нарушало тишины, кроме посвистывания ветра в тростнике. Кем бы ни был мальчишка, он пришел сюда один. Совпадение, которое закончилось его смертью. Значит, такая судьба.
Харра верила в судьбу. И свою считала счастливой. Разве не везением было родиться с благословением бога? Да еще с таким! Не с парой глупых рогов на голове, не с чешуей, не с крыльями… хотя летучие отряды Харре тоже нравились. Но у «хамелеонов» лучше! Кто как не они, способные слиться с любой местностью, затеряться хоть в тылу у противника, хоть в окружении, напасть внезапно, появиться ниоткуда и уйти в никуда, могут считаться гордостью армии?! И разве не им досталась честь первыми ступить в леса? Они, «хамелеоны», проложат дорогу в Альдалир для остальных, а впереди сейчас идет Харра, значит, дорогу прокладывает она! У Харры сердце екало от нетерпения, хотя ни по ее спокойному лицу, ни по ловким движениям невозможно было этого понять. Но слишком затянулось ожидание, слишком долго подогревалось нетерпение, чтобы «хамелеон» могла оставаться невозмутимой.
После того, как Морог объявил свою волю в Храме, все солдаты ждали немедленного приказа выступать. Похмелье после праздника прошло, а воодушевление осталось, и даже самый захудалый «бычок» готов был бодаться во славу бога и великого Харрадона. Все это чувствовали, предвкушение войны витало в воздухе, и уже альдарские и деокадийские торговцы под разными предлогами покидали столицу – боялись, хотя советник и объявлял вроде бы, что религиозные споры не повод портить отношения… Религиозные споры, ха!
Советник не хуже прочих знал, что не бывает никаких религиозных споров. Есть воля Морога и все остальное. И никакая торговля этого не меняет, и то, что некоторые приезжие жили в Белваре уже несколько поколений, ничего не значило! И торговцы это понимали не хуже, вот и съезжали, как тетка Келена, которая решила бросить свою пекарню и уехать в Деокадию, где была у нее какая-то дальняя родня. А ведь Келена в столице родилась и на харратском говорила, как коренная… а вот в Морога так и не поверила.
Харра вздохнула. Она любила плюшки, которые пекла Келена по семейному рецепту. И крошечные пирожки с ягодами, и побольше – с рыбой или бараниной, и печенье с медом. И почему никто не из верующих в Морога не научился печь такие вкусности… Добиваясь бессмертной славы, глупо жалеть о лакомствах, конечно, но плюшки от этого хуже не становились.
Вот только и о славе разговоры стали умолкать. Время шло, а приказа не было. Генерал Байхрат молчал и, когда принимал новый выпуск в школе войны, даже словечком не намекнул, что скоро, мол, выдвигаться. Харра сама не слышала, но у ее друга братишка младший башковитый удался, он как раз Школу заканчивал. А может, запрещено им было рассказывать, офицерам будущим… Они-то птицы высокого полета, где им делиться с солдатней простой, пусть даже старший брат из простых солдат.
Так все и притихли. И даже кое-кто из чужаков передумал уезжать со всем скарбом – жаль, что не тетка Келена! И тут-то пришел приказ. Все тихо. Все тайно. И первым идти им – «хамелеонам»… Это не старые времена, когда врагу отправляли красную стрелу и давали время подготовиться!
Харра огляделась в последний раз и тихо засвистела, подражая птице. Вскоре из тумана выступили ее товарищи. Во время движения их силуэты выглядели размытыми, а если бы они замерли, то даже тот, кто знал, куда смотреть, не сразу бы их разглядел. Тот же, кто не был предупрежден о появлении «хамелеонов», мог пройти в десяти шагах и не догадываться, что рядом есть кто-то живой.
Из тростника и туманных завитков вышел Горгох, смерил равнодушным взглядом распростертое тело. Как всегда при его появлении, Харра почувствовала укол восхищения. В этом не было ничего от вожделения, и Харра никогда не желала делить с Горгохом постель. Она не хотела быть с ним – она хотела бы быть им. Такой же сильной, такой же ловкой, такой же непобедимой, но пока ей оставалось лишь утешаться мыслью, что все приходит с опытом, и продолжать учиться.
Харра жестами объяснила Горгоху, что произошло. У «хамелеонов» была своя система жестов, с помощью которых они могли общаться, не произнося ни слова, разве что иногда дополняя движения рук птичьим свистом.
Приказ Горгоха был прост: двигаться дальше. Отряд опустился на землю, и «хамелеоны» поползли в высокой траве, сливаясь с ней. По лицу и телу Харры бежали, сменяя друг друга, зеленые и коричневые полосы, когда она бесшумно и быстро продвигалась вперед. Нужно было добраться до леса, а там…
Конечно, альдарцы знали леса лучше, чем дети степей. И, если они не дураки, не один пограничный отряд готов был встретить чужаков. Но как это могло спасти их от невидимок?
***
Ольгрив сидел на дереве уже долго – когда он карабкался вверх по сучьям, еще только разгорался закат, размазавший по небу красную и лиловую краски. С тех пор уже успели сгуститься сумерки, а потом и темнота упала на лес, так что Ольгрив еле различал ствол, который обхватил руками.
Он забрался наверх по собственному почину – старший брат Орм не приказывал ему упражняться больше. Вслух так точно не приказывал. Но Ольгриву было так обидно видеть в глазах Орма даже не недовольство – разочарование, что он сам пришел к высокой сосне вечером после ужина и с тех пор упорно пытался выполнить наставления старшего брата.
Орм учил его и еще пару парней, отданных служить Анну, уже больше года, и чем дальше, тем больше Ольгриву хотелось завыть от тоски. Никто не пытался нарочно его задеть, не попрекал бедностью семьи, не смеялся над маленьким ростом – кроме Торхва, но и насмешника наставники быстро окоротили. И кормили его, как всех, и учили – тоже как всех…
Но каково ему было чувствовать себя худшим учеником?
Ольгрив старался, надеясь оправдать доверие тех, кто принял его к служителям Анну. Научиться! Стать лучшим! Но время шло, и двое пришедших с ним уже оказались далеко, далеко впереди, а Ольгрив так и топтался на месте. И ему казалось, еще немного, и Орм скажет: уходи, раз не способен к учению. И Ольгриву ничего не останется, кроме как собрать в котомку скудные пожитки и уйти домой, к прохудившейся крыше и протоптанным полам, к хромому отцу, переставшему быть охотником и кормящему семью плетением корзин. Ольгрив знал, что отец-то сдерживать разочарование не станет, выскажет все бесталанному сыну…
Ольгрив стиснул зубы и провел ладонями по шершавой коре раз уже в сотый, наверное. Попытался почувствовать, как струятся живые соки в толстом стволе, как дерево кормится и дышит, как перекатывается от корней к веткам и обратно зеленая древесная душа. Когда-то упало здесь во мхи легкое семечко, проклюнулось, дало светлый побег, который вытягивался, раздавался вширь, рос рядом со своими братьями и сестрами, радовался солнцу. И еще долго стоять ему под лаской солнца, под поцелуями дождя, под ветряными ладонями. Дерево здесь было, когда Ольгрив еще на свет не родился, и будет, когда он уйдет во мхи навсегда. И Ольгрив потянулся к древесному духу с почтением, как младший к старшему, прося о благосклонности и покровительстве. Попытался разумом и сердцем соприкоснуться с зеленой душой - и что-то дрогнуло в ответ в древесном теле, подалось навстречу. Еще немного – и Ольгрив сам стал бы каплями сока в стволе, побежал бы по ветвям, по темным иглам, по узловатым корням…
В лесу сердито заухал, закричал филин, и наваждение пропало. Ольгрив от досады чуть не стукнул кулаком по коре – хорошо еще, что хватило ума остановить руку.
Может, и правда, нет у него способностей к учению. Не ровен час, придется возвращаться. Отец, конечно, огорчится, зато мама, может, обрадуется. А может, старший брат Орм будет так добр, что замолвит за Ольгрива словечко, и тогда ему разрешат остаться при храме служкой. Двор мести, полы мыть, масло в лампадах менять, шить, стирать… А в это время Торхв и другие станут настоящими служителями и смогут, может быть, говорить с самой светлой Анну…
Ольгрив стиснул зубы и снова положил ладони на теплую кору, нежно, осторожно. Хотел уже закрыть глаза и вернуться к сосредоточению, как что-то его отвлекло. Как будто мелькнуло что-то под соседним деревом, но когда Ольгрив повернул голову в ту сторону, ничего не было, даже трава не качалась. Зверь? Какой зверь пойдет так близко к храму?
Со своей сосны Ольгриву хорошо был виден храм. Ночь выдалась лунная, и в зыбком свете он выглядел сказочным, не то серебряным, не то сотканным из самого света, вот-вот замерцает и пропадет. Служители уже отправились отдыхать, только в одном окне горел свет – возле статуи Анну лампады не гасли никогда. Ольгрив еще раз посмотрел на храм и решил было вернуться к своему занятию…
Дверь храма распахнулась, как от порыва ветра, но ни одна ветка в лесу больше не шелохнулась. Ольгрив открыл рот от изумления и тут вдруг увидел по-настоящему.
Они стекались внутрь – призрачные зыбкие тени, почти что скрытые от человеческого глаза, размытые, как будто из воды или дыма. Они совсем не походили на духов из страшных сказок – те как раз были прекрасно видимые, черные, с когтями, клыками, шерстью и скользкой чешуей, - но что-то говорило Ольгриву, что этих, едва различимых нужно бояться вдвое, втрое больше. Страх заставил его пальцы врасти в кору, живот свело, во рту пересохло, и Ольгрив все не мог разлепить губы, чтобы крикнуть, предупредить братьев – хотя кто бы его услышал… И тут, опережая его так и не родившийся крик, их храма донесся вопль боли и ужаса, возникший и сразу же оборвавшийся. В окнах бестолково заметались огни, словно в храм напустили гигантских светляков, за первым воплем раздались еще крики, но и они обрывались так же быстро. Расширившимися от ужаса глазами Ольгрив увидел, как на порог выбежал мужчина с растрепанными длинными волосами и в разорванной рубашке. Ольгрив даже не сразу узнал в нем старшего брата Орма. В лунном свете было видно, что правая рука и лицо у него в крови, но бежал он быстро, и казалось, что он уже достиг спасительных деревьев. Но что-то свистнуло – Ольгрив был готов поклясться, что слышал сам, хотя для этого было слишком далеко, - и Орм упал, как подрубленная сосна, рухнул искалеченным лицом в траву.
Смерть наставника вывела Ольгрива из оцепенения, он дернулся и едва не скатился вниз. Первым порывом было соскочить на траву и бежать туда, к храму, расплатиться за смерть братьев, прежде чем злые тени его убьют. Он, может, был худшим учеником, но не трусом, чтобы бежать!
«А Орм бежал», - сказал вдруг тихий голос в мыслях Ольгрива. – «Разве он был трусом?»
Ольгрив закусил губу. Он знал, куда бежал старший брат. Предупредить других, пока неведомые враги не нашли Приозерье. Больше никого не осталось, значит, сделать это должен был он, Ольгрив. Вот только проще ему было бы умереть в попытке мести! Почему Анну допустила, чтобы в живых остался самый бесполезный ее служка?
Ольгрив заставил себя отвести глаза от тела Орма и храма, где все меньше было беснующихся светляков в окнах. Посмотрел на дерево и вжался лбом в шершавую кору, почти до боли. Тот, кто рассказывал ему о древесной душе, был мертв. Тот, кто пытался над ним смеяться, – тоже умер или умирал в тот самый миг. Некому было доказывать свои умения. Не перед кем было гордиться. Что с того, каким Ольгрив был учеником, если он остался один?
«Впусти меня», - беззвучно попросил он, и дух сосны открылся ему навстречу, втянул в себя и растворил в своей древесной крови. На миг Ольгриву показалось, что он падает в пропасть. «Анну милосердная, спаси и обереги! Не позволь уйти врагам!» - и все стихло.
На опушке леса, ближе к озеру, внезапно налетевший ветер прошуршал по траве, и ручеек зеленых искр пробежал по верхушкам стеблей.
***
Приозерье спало. Луна освещала покатые крыши домов, выстроенных, как положено, вокруг деревьев, раскинувших поверху свои ветви, как вторые кровли. Лучи касались влепившихся между домами пристроев, где вздыхала во сне скотина, дубились шкуры, бродил к празднику золотой мед, ждали своего часа подвешенные к потолку копченые мясо и рыба. В ярком лунном свете стены казались слепленными из пепла, дунь – и все рассыплется. Только маленькое святилище Анну белело, словно кость, прислонившись к громадному ясеню. В Приозерье не было нужды в большом святилище – неподалеку находился настоящий храм, лишь немногим уступающий столичному (а приозерцы и вовсе считали, что ничем не уступающий), а для маленьких повседневных просьб и ритуалов достаточно было невысокой постройки со статуэткой Анну внутри и с одним служителем.
Служитель не спал. Его старческий сон в последние дни стал неспокоен, а в эту ночь слишком яркая луна и вовсе не позволила ему забыться, выгнав на крыльцо, в прозрачную лесную тишину. Старик уже смирился с тем, что годы берут свое, и позади остались те дни, когда он мог часы напролет проводить на ногах, не чувствуя усталости. Пока еще он мог совершать обряды и растолковывать людям заветы Анну, но неумолимый голос рассудка все чаще подсказывал ему: пора на покой, пока еще можно завершить все дела и передать святилище преемнику с достоинством. Но старик медлил, оправдывал свою медлительность то неотложными делами, которые нельзя было закончить сейчас же, то отсутствием преемника, то тем, что всегда успеет удалиться.
Служитель обвел Приозерье ласковым взглядом. Он знал здесь каждый дом и куст, половина жителей выросла у него на глазах. А дети и теперь любили прибегать к святилищу послушать рассказы старика об Анну и поесть сладких ягод с куста чиграхи – эти кусты росли только у храмов, потому что первый чиграхи вырос там, где богиня пролила свои слезы. Не забывали старика и в Большом храме (его так и называли – просто Большим, в отличие от деревенского Малого), приходили побеседовать и посоветоваться, правда, в последнее время все реже, но ведь приходили, приходили…
Ясень вдруг зашумел, заскрипел, а потом вдруг вскрикнул человеческим голосом. Прежде чем старик успел разогнуть колени и подняться, чудо Анну обернулось несчастным случаем – с высоты, ломая ветки и зарабатывая ушибы и ссадины, скатился паренек. Служитель сощурил подслеповатые глаза и узнал Ольгрива, служку из Большого храма, о котором молодой Орм говорил: «Желания много, а вот способностей с воробьиный хвост. Жалко».
- Так-так, - улыбнулся старик. – Похоже, излишнее усердие и жажда знаний иногда могут и навредить. Не двигайся, сынок, я посмотрю, не слишком ли ты пострадал.
Но, не вняв предупреждению, мальчишка поднялся на локтях, и служитель только теперь заметил, какое странное у него было лицо: застывшее, словно раскрашенная глина.
- На нас напали, - глина треснула, и из трещины рта раздался сиплый голос. – На храм напали.
- Кто?
- Они. Злые тени.
Служитель покачал головой. Походило, что в желании сравняться в искусстве ходьбы со своими собратьями, Ольгрив слишком сильно напрягся и повредился умом. Такое редко, но случалось, и покалеченные до смерти оставались при храмах, сколько бы лет им не было отпущено.
- Тебе приснился дурной сон, сынок, - мягко сказал старик. – Просто дурной сон, какие иногда навевает луна. Зайдем внутрь. Я напою тебя молоком, а завтра ты отправишься к старшему брату Орму…
- Орм мертв, - возразил Ольгрив. И, словно эти слова что-то сломали внутри него, мальчишка сморщил веснушчатое лицо, сейчас кажущееся припорошенным пеплом, и шмыгнул носом, губы его задрожали, но он крепился и не плакал. – Все мертвы.
Старик заглянул в большие глаза, и увидел там страх и упрямство, но не безумие. Ни капли безумия.
- Ты можешь идти? – спросил служитель, выпрямляясь. Даже горе Ольгрива, только сейчас залившее его с головой, отступило на миг перед этим человеком, превратившимся из дряхлого старца в могучего воина в серебряных одеждах.
Ольгрив не знал, сможет ли он идти, но кивнул.
- Тогда поспешим, - сказал старик. – Нужно поднимать всех.
Вскоре Ольгрив стоял на площади Приозерья, у колодца, а вокруг столпились все жители деревни, молчаливые, мрачные, ожидающие его рассказа. Их поднял с постелей служитель Анну, и кто-то из деревенских смотрел на старика и мальчишку, как на бездельников, которым вздумалось отрывать честных людей от заслуженного отдыха. От усталости и волнения во рту у Ольгрива пересохло, под тяжелыми взглядами язык прилипал к гортани. Больше всего ему хотелось свернуться под одеялом и провалиться в беспамятство – после путешествия по деревьям от жажды мести не осталось и следа. Можно было бы еще уйти снова в дерево, растечься под шершавой корой, остаться под защитой мощного ствола… Но сухая ладонь старика лежала у Ольгрива на плече, не позволяя упасть, и служка из разрушенного храма рассказывал, что произошло с его братьями. Рассказ выходил путаным, голос Ольгрива звучал тихо, но ему поверили.
Кто-то из женщин заплакал. Большинство же приозерцев застыло с непреклонным выражением на лицах, суровые и строгие. От толпы отделился старейшина деревни, неслышным шагом приблизился к Ольгриву и взял его за плечо. Лицо Ольгрива было перепачкано пылью, лиственным соком и слезами, нос распух, колени дрожали, но старейшина обратился к нему, словно к взрослому мужчине.
- Твое горе велико, брат, но мы разделим его с тобой. И кем бы ни был наш враг, из леса ему не выйти живым.
Старейшина отпустил служку и повернулся к жителям деревни, которые застыли, как изваяния, и только по сжатым челюстям мужчин и искусанным губам и заплаканным глазам женщин было понятно, что на Приозерье обрушилось горе.
- Приозерцы! Все вы слышали, что рассказал Ольгрив. И мы скорбим вместе с ним, но сейчас не время для плача по умершим. Враг ходит по нашей земле, враг, неизвестный нам доселе, осквернил наши леса, надругался над святилищем Анну.
Над толпой пролетел одиночный всхлип и стих, заглушенный новыми словами старейшины.
- Кто пойдет со мной, чтобы отомстить за храм Анну и не дать врагам дальше идти по нашему лесу? Все вы слышали Ольгрива, враг хитер, его трудно заметить, он крадется между деревьями, как тень. Кто не побоится со мной выйти против теней?
Все взрослые мужчины сделали шаг вперед, а также несколько женщин и подростков, которые еще не могли считаться мужчинами, но уже думающие, что заслуживают этого. Старейшина кивнул и отобрал лучших охотников и знающих лесные тропы, а остальным велел оставаться и охранять деревню, потому что неведомый враг мог двинуться дальше на Приозерье. Ему подчинились. Оставленные в деревне подростки хотя и роптали, но делали это про себя, потому что слово старейшины было законом.
- Идите! – подал голос служитель. – Идите, и пусть Анну поможет вам защитить наш народ! Все мы здесь – ее сыновья и дочери, все мы – братья и сестры погибшим. Богиня смотрит сейчас на вас, и она благословляет вас на битву, как благословляю вас и я. Пусть ваша вера спасет вас от зла так же, как защищает вас оружие и знание тайных троп.
Ответом ему была тишина. Альдарцы не тратили слов впустую, если можно было молчать, и только глаза их говорили – говорили о желании отомстить и вере в заступничество богини.
Ветер прошуршал в верхушках крон, и подобие стайки светлячков порхнуло в сторону озера, но не время было смотреть на игры насекомых, поэтому никто не обратил на это внимания.
Ладонь служителя исчезла с плеча Ольгрива, и тот оперся о стенку колодца. Камень приятно холодил его ободранные руки и так и манил постоять рядом подольше, отдохнуть… Ольгрив не просился идти с отрядом. Может, и стоило бы, ведь это ему нужно было мстить первым, это его дом разрушили злые тени, это его наставника убили… Надо было попроситься. Может, старейшина и согласился бы взять его с собой, хотя скорее всего оставил бы под защитой деревенских. Но он упустил время. В глубине души Ольгрив чувствовал облегчение, потому что ему не нужно было возвращаться к тому, что он видел ночью – и стыд за это облегчение.
Старик появился перед ним так неожиданно, словно соткался из ночного воздуха, хотя в своих белых одеждах он должен был виднеться в темноте издалека.
- Ты достойный сын Анну, Ольгрив, - сказал он, и у Ольгрива, который еще днем отдал бы все свое небогатое имущество за похвалу от кого-то из наставников, ничего в душе даже не дрогнуло. – Я знаю, что ты устал. Тебе пришлось перенести больше, чем должен выносить мальчик твоих лет и знаний. Но твое дело на сегодня еще не закончено. Ты должен отправиться со мной.
- Куда? – равнодушно спросил Ольгрив.
- В столицу. Нужно рассказать обо всем старшему целителю.
Камень колодца был таким надежным, таким прохладным, Ольгриву хотелось так и стоять рядом с ним, пока держат ноги, а потом улечься прямо тут и заснуть… Он уже сделал все, что мог, Анну не могла послать ему больше, чем он способен поднять. Лечь и уснуть… и во сне увидеть, как тени убивают Орма, как в окнах мечутся огни и белые ступени храма заливает кровь…
Ольгрив оттолкнулся от колодца и зашагал к ясеню следом за стариком.
Продолжение в комментариях.